Роберт Ходел (Гамбург)

Захар Прилепин: роман «Санькя» и новое «почвенничество»

Аннотация. Александр Тишин, герой романа «Санькя», никоим образом не грезит об анархичном, свободном от иерархии обществе. Напротив, он высоко ставит национально-консервативные ценности, которые ясно указывают на славянофильские тенденции. Приведенная цитата облачена в такую словесную форму, которая связывает роман с традицией русского «почвенничества». В нашей статье мы будем анализировать мировоззрение главного героя, постоянно обращаясь к тексту. При этом фокус будет направлен на три аспекта: 1. ограничение либерализма, 2. сближение с философией «почвенничества» и 3. неоимпериалистическое сознание. Как бы ни оценивали роман, неоспоримо в нем то, что автор точно улавливает процесс осознавания страной самой себя – и это совокупность идей, которые как раз в последние годы образовали столь широкое течение.

Ключевые слова: Захар Прилепин, новое почвенничество, либерализм, неоимпериализм, русскость.

Российская государственная политика исходит из того, что благополучие страны основывается на счастье и успехе каждого отдельного гражданина. В то же время она строится на аксиоме о главенстве государства, которое по примеру традиционного патриархального общества понимается как субъект более высокого уровня. Особенно на этот момент указывает повышенная частотность слов с корнем «род» (Родина, родной, родственный и др.), а также их синонимов. Схожее семантическое поле с тем же амбивалентным подтекстом пронизывает и роман Захара Прилепина «Санькя», вышедший в 2006 году.

Главный герой, от лица которого ведется повествование, является членом «Союза созидающих» – политической группировки, которая в своих акциях обнаруживает очень много сходств с национал-большевистской партией Эдуарда Лимонова, неофициальным руководителем которой в Нижнем Новгороде был многие годы Захар Прилепин. Однако в дискуссиях со своими либеральными оппонентами Безлетовым и Левой он оказывается не в состоянии разъяснить свою политическую позицию. Напротив, он считает, что его позиция именно тем и выделяется, что она не следует никакой идеологической концепции:

[…] во-вторых, никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, безвозвратно исчезло. […] Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость – ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, – все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно – передел страны, передел мира – в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть – вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, – мои братья (Прилепин 2014: 183-184; далее мы цитируем по этому изданию с указанием страниц).

Как показывает приведенная выше цитата, Тишин никоим образом не грезит об анархичном, свободном от иерархии обществе. Напротив, он высоко ставит национально-консервативные ценности, которые ясно указывают на славянофильские тенденции. Приведенная цитата облачена в такую словесную форму, которая связывает роман с традицией русского «почвенничества», главными представителями которого были Н. Страхов, Н. Данилевский, А. Григорьев и Ф. Достоевский.

1. Мировоззрение Александра Тишина   Далее мы будем анализировать мировоззрение главного героя, постоянно обращаясь к тексту. При этом фокус будет направлен на три аспекта: 1.1. ограничение либерализма, 1.2. сближение с философией «почвенничества» и 1.3. неоимпериалистическое сознание.

1.1. Самоидентификация посредством ограничения либерализма

«Союз созидающих», в рамках которого проводятся все акции Тишина, направлен в первую очередь против правящей власти. Это сопротивление, целью которого является революция, не больше не меньше (12), объединяется против всех уровней государственной власти: его участники переворачивают милицейские машины (338), бросают заграждения в спецназовцев (15), рисуют на мосту в Петербурге фаллос, указывающий во время ночного разведения на ФСБ (200), забрасывают губернатора тортом (60) и кидают в президента едой с обильным соусом. В конце, когда насилие нарастает, они громят штаб «Партии президента» (274), поджигают главное управление внутренних дел города (330) и устраивают вооруженный захват здания губернаторской администрации.

Нигде в романе нет достаточного объяснения причин для этой агрессии против государства; и то, что то тут то там проявляется в качестве мотивов поведения, дает в результате крайне неоднозначную картину. С одной стороны, государство как будто бы несет ответственность за вымирание деревни (одичание полей, отсутствие инфраструктуры, всеобщая бедность, алкоголизм); за обеднение, распространяющееся и на городские слои (мать Тишина, как сказано в тесте, должна работать 140 лет, чтобы позволить себе машину (254)); ограничение свободы слова в средствах массовой информации (когда Яна бросает в президента пакет с соусом, об этом может сообщить «последняя независимая программа на российском телевидении»; ведущий программы – «старый знакомый» главы партии Костенко (285)); произвольное применение силы против демонстрантов и членов партии (из-за акции в Риге Тишина пытали и тяжелораненого бросили в лесу; Рогова служащие ФСБ сбросили с балкона, и его смерть была преподнесена как самоубийство (307)); но с другой стороны, – государство упрекают в том, что оно не способно защитить свои территории и позаботиться о демографии страны (183).

Из контекста всего романа можно при этом сделать вывод, что российское государство ассоциируется с ненавистной либеральной идеологией или, как минимум, оно не способно ограничить этот рыночный либерализм. В споре с либералом Безлетовым, который будучи «советником губернатора» (245) очень тесно связан с государственными силовыми структурами, Тишин категорично заявляет: «В России это [либерализм] хуже чумы» (249). На реплику Безлетова о том, что вообще есть русский либерализм, Тишин отвечает словами, не случайно напоминающими о «ростовщице» из «Преступления и наказания» Достоевского:

Если соскоблить всю шелуху, в России он выглядит как идея стяжательства и ростовщичества, замешенная с пресловутой свободой выбора, от которой, впрочем, вы легко отказываетесь во имя сохранения, так сказать, экономической составляющей либеральной идеи (250).

Очевидно, что Тишину (как это будет показано ниже) свойственно также и то, что одновременно он ставит под сомнение и свою критику свободных выборов. И не только в этом фрагменте непонятно, отвергает ли он идеи Французской революции как таковой или он отвергает только использование этих идей рыночным фундаментализмом, что было особенно характерно для 1990-х в России.

Так как непосредственным врагом «Союзников» является неограниченный экономический либерализм, то кажется вполне логичным, что жертвами нападений становятся не только государственные организации, но и частные лица и фирмы.

Одной из первых жертв группировки становится ледяная статуя Санта Клауса, которую пьяный Олег разбивает лопатой. Но и здесь обоснование этого поступка, данное повествователем, указывает на некоторую дистанцированность от действующего лица: «из ненависти к буржуазному, по его мнению, празднику Новый год и к его обильно бородатому нерусскому вестнику» (200). Именно этим «по его мнению» и отделяется повествователь от неприятия Олега по отношению к «буржуазному» празднику.

Все же патриотические настроения Тишина ни в чем не уступают Олегу. Однажды ночью, когда он покупал сигареты в супермаркете, его покоробило обилие сыров, овощей и особенно мяса:

Мясо, неприлично много мяса, озвереть просто, как его много. Такое голое, обнаженное мясо подобает видеть на природе, при свете костра, когда ты сам убил, забил, затравил зверя… (255).

И когда Тишин собирается варить «гречневую кашу» (257), то отчетливо проявляется символическое значение еды (здесь неуклонно вспоминаются противоположные предпочтения в еде Левина и Облонского в «Анне Карениной»).

В этом раздраженном состоянии Тишин грабит богатого посетителя магазина, который, разговаривая по телефону, садится в дорогую машину. Также и в конце романа, когда революция набирает ход, началом (протестной) акции становится погром Макдональдса (в 2014 году по так называемым санитарным причинам на некоторое время были закрыты филиалы Макдональдса. Однако роман оказался пророческим не только в этом).

1.2. Близость к философии почвенничества.

Уже в сравнении c собственноручно затравленным зверем проступает картина того противоположного положительного мира, который и являет собой центр системы ценностей Тишина.

Символичен эпизод, когда Саша расчистил пляж от разросшихся сорняков, а он все равно не стал похож на воспоминния из его детства:

Пляж не стал ласковым и чистым, как в детстве, нет. Напротив, он будто бы переболел какой-то заразой, оспой – и лежал неприветливый, весь в метинах и щербинах (56).

Так же можно представить и революционную деятельность «Союза»: он освобождает Россию от «сорняков» рыночного фундаментализма (в другом фрагменте эта, в определенном смысле извращенная, Россия символично представлена как крысиная стая, которую «союзники» расстреливают).  Здесь, на природе, Тишина смущает курение («а в деревне, когда легкие получают полный разлив свежести, никотин сразу становится неуместным», 55).

При этом ключом к пониманию такого мировоззрения становится принцип родства:

Понимание того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства, которое прорастает в человеке уже, наверное, в детстве […] Если ты чувствуешь, что Россия тебе, как у Блока в стихах, жена, значит, ты именно так к ней и относишься, как к жене. Жена в библейском смысле, к которой надо прилепиться, с которой ты повенчан и будешь жить до смерти. […] Если у тебя любовь – у тебя уже нет выбора. И если у тебя Родина… Здесь так же… (185-186).

И несмотря на то, что Тишин не является активным христианином и в сексуальном плане он ведет себя очень раскованно, все же его речь недвусмысленно противопоставляет МИФ (в смысле традиционного, связанного с культом и обрядом толкованием мира) ЛОГОСУ как аргументированному, Здесь и Сейчас обоснованному оцениванию. Это справедливо и для понимания института государства. В центре находится не политическая структура, CONTRAT SOCIAL, которая посредством договоренностей и законов регулирует взаимоотношения людей, а врожденное чувство принадлежности обществу.

Этим чувством Тишин руководствуется во всех сферах жизни: от восстания против враждебного государства до любви. Когда Яна Шаронова приглашает его к себе в квартиру, он соглашается «не задумываясь»:

Он вообще в такие минуты не пытался определиться, задуматься, просчитать что-то – и делал то, что было естественным, что получалось само собой в силу простых и внятных побуждений (116).

И в этой неосознанной убежденности, которая, без сомнения, является частью любой человеческой жизни, но которая поднята здесь на идеологический уровень, он хочет перевести гроб своего отца в занесенную снегом деревню, хотя он знает, что последние километры будет невозможно проехать. Прежде всего, это чувство характеризует его связь с «Союзниками»: «Саша смотрел на Рогова почти с нежностью. Пришло понимание, что он не один, и у него есть братья» (178).

Эти «братья» высоко ценят достоинство, которого Тишину так не хватает во всем остальном мире:

[…] он быстро понял, что почти все «союзники» – ребята славные. В первую очередь тем, что легко подставляются под удар […] жертвуя собой […]. Они взялись держать ответ за всех – в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого-то помимо самого себя (141).

В конце романа становится также понятно, что эта ответственность ценится выше, чем отдельная жизнь, своя или чужая: Тишин отвечает Безлетову на вопрос о смысле жизни ясной телеологической сентенцией: «Смысл в том, чтобы знать, за что умереть» (345).

Вскоре после этого разговора парень по имени Позик, за которого Тишин перенял ответственность от его старшего брата Негатива, схваченного в Риге, был застрелян служащими правоохранительных органов. И если до этой смерти Тишин старался беречь человеческую жизнь, то после он без колебаний сбрасывает Безлетова из окна захваченного высотного дома. Эту смелость принимать решение относительно чужой жизни, «союзники» берут на себя из убеждений, что они действуют во имя высшей справедливости. На вопрос Безлетова, на чем «Союз созидающих» строит будущее, Тишин отвечает так: «Основываясь на чувстве справедливости и чувстве собственного достоинства» (248).

И по этому фрагменту можно понять, что справедливость базируется в меньшей степени на правовом кодексе, чем на чувстве, которое не подлежит обсуждению. И здесь можно вспомнить о формуле Достоевского 2×2=5, подвергающей сомнению категорический императив Канта.

В этих спорах с представителем либеральной фракции «союзники» обращаются к традиции, которая в русской и в советской литературе, основывается, как правило, на (вымерающей) деревне. Эта деревня, даже если в «Саньке» она отмечена нищетой, грязью, алкоголизмом и вырождением, противостоит все же развращенной городской цивилизации как оплот настоящих, человеческих ценностей. В романе представителем этих ценностей является один из жителей деревни по имени Хомут, который является воплощением (старой доброй) «Руси» и  тем самым оказывается полной противоположностью Безлетова.

Когда за пятнадцать километров от цели Тишин со своей матерью, Безлетовым и гробом отца застрял в снегу в трескучий мороз, то неожиданно в ночи послышался «хрусткий, наглый мат здорового, крепкого мужика» (105). В голосе Хомута сочетаются «крепко замешанные и ненаигранные суровость и почти веселость» (105) с привкусом «смертной тоски» (105). Этот мужик буквально во сне почувствовал, что Тишину нужна помощь:

А ночью меня как толкнули. Фуфайку набросил, запряг и поехал было. Моя проснулась, зашумела, крикунья-то, давай меня раздевать, коня распрягать, а я говорю: «Вася там замерз. Поеду» (106).

Неслучайно в этой сцене встречается и упоминание о лошади Хомута, потому что его образ следует понимать как часть гармоничной природы, т.е. явления более высокого порядка: «Саша лежал в санях на боку, как в детстве, и сани летели легко и мягко, и конь торопился домой, чувствуя деревню» (106). И то что Хомут все же совершает самоубийство, не обозначает разрушение души, это следствие разрушения деревни.

В то время как «традиционный» Хомут больше не находит своего места в мире, городской Безлетов вступает на характерный, а значит, сомнительный (если говорить в духе романа) карьерный путь. И несмотря на то что он представлен с различных сторон (некоторая неоднозначность образа проявляется, прежде всего, в скорби по отцу Тишина, но еще и в таких описаниях, как: «Тот неожиданно рассмеялся – очень приятным, потому что молодым и честным смехом» (66)), в конечном счете, он показан как неестественный человек, который напоминает образы Мечика из «Разгрома» Фадеева или Облонского из «Анны Карениной»:

«мягко, совсем уже по-профессорски улыбаясь» (66); «Безлетов вскинул брови – одну, затем вторую […] стал похож повадками на маститого театрального актера» (67);  «Когда он снял куртку, Саша приметил обозначившийся живот» (68); «Тон речи Безлетова […] менялся непрестанно […] изменения эти были достаточно артистичны и даже плавны» (71).

Как показывают эти характеристики, в плане соотнесения внешнего и внутреннего облика героя Прилепин стоит в одном ряду долгой русской традиции.

Другими представителями русской деревни являются бабушка и дедушка Тишина и хозяйство, состоящее из трех душ, где скрывающиеся и замерзшие «союзники» находят пристанище, угощенье из картошки, чая и варенья, а также «шерстяные носки, колючие и теплые» (305). Прежде всего, представитель старшего поколения выступает как выразитель авторской позиции. В духе юродивого, полусумасшедшего он обличает в долгом монологе изменившуюся жизнь:

Один голод у них. Только дурной это голод, от ума. Насытить его нельзя, потому что насытятся только алчущие правды… (304).

Но и новообращенные в веру для него как бельмо в глазу: «Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце» (304). Тем самым его упрек выказывает скрытые в тексте пророческие моменты, это значит, что его слова созвучны грядущей революционной деятельности «союзников»:

Я все жду, когда вы все побежите в деревню, всем народом городским: близится срок-то. Не горит там ничего пока, в городе? Скоро загорится (302-303).

(В интервью от 19.6.2006 Прилепин называет свой роман предупреждением правительству: «Действия „союзников“ происходят пока на бумаге. Это своеобразное предупреждение с моей стороны» (Копылова 2006)).

Благодаря бескорыстному и само собой разумеющемуся гостеприимству этих трех стариков, которые  оказываются  дальними родственниками Тишина, и здесь, как и между самими союзниками, складывается искренняя община, чуждая каким бы то ни было коммерческим интересам. Эту сердечную связь Тишин пытается объяснить, находясь в состоянии между сном и действительностью:

И он понял – или, быть может, ему даже приснилось понимание того, как Бог создал человека по образу и подобию своему.

Человек – это огромная шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. […]

И все, что происходит внутри нас […] имеет отношение к тому, что окружает нас. И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и все при этом просто и правильно (174).

Здесь очевидны отголоски русского космизма, Андрея Платонова (ср. мотив пустоты и безотцовщины в «Чевенгруе») и федоровской «Философии общего дела». С Федоровым роман связывает и понятие «братство», которое в обоих произведениях понимается как сообщество «сынов». Об этом свидетельствует, прежде всего, разговор с Безлетовым, в котором Тишин делает акцент на самоочевидности любви между родителями и детьми: «Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…» (70). Первым проявлением этой любви является его необдуманное желание похоронить отца в родной деревне. Ту же самую любовь Тишин подразумевает по отношению к родине, так что он и его единомышленники буквально становятся ее «сынами»:

Такие, как ты [Безлетов], спасаются, поедая Россию, а такие, как я, – поедая собственную душу. Россию питают души ее сыновей – ими она живет. Не праведниками живет, а проклятыми. Я ее сын, пусть и проклятый. А ты – приблуда поганая (345).

И то, что понятие «сыны» здесь неслучайно, подтверждает предыдущий разговор, в котором Безлетов упрекает своего оппонента в том, что он смешивает понятия семьи («сыны») и страны (248). В другом моменте Тишин вообще склонен определять безотцовщину – распространенное явление среди «Союзников» – как мотив своих поступков. Стилистически этот фрагмент также напоминает Федорова: «Безотцовщина в поисках того, кому они нужны как сыновья. Мы – безотцовщина в поисках того, чему мы нужны как сыновья…» (138).

Если смотреть на интуитивное, едва осознаваемое мировосприятие Тишина сквозь призму федоровской «Философии общего дела», то можно поместить его борьбу против рыночного либерализма в вполне конкретные рамки (в разговоре с КМ от 25.7.2006 Прилепин формулирует это «общее дело» следующим образом: «Насущная политическая задача, считаю я, в том, чтобы собрать деятельных, активных, агрессивных, честных людей, которые готовы работать на общее дело. Вот так все просто – оттого и трудно достижимо» (КМ 2006)):

Под небратским состоянием мы разумеем все юридико-экономические отношения, сословность и международную рознь. В вопросе о причинах неродственности под неродственностью мы разумеем «гражданственность», или «цивилизацию», заменившую «братственность», разумеем и «государствен­ность», заменившую «отечественность». Отечественность – это не патриотизм, который вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости, т.е. заменил любовь, или добродетель, гордостью, пороком, а любовь к отцам любовью к себе самим, самолюбием. Люди, гордящиеся одним и тем же предметом, могут составить почетный орден, а не братство сынов, любящих друг друга [Федоров 1985, 9].

Конечно, Федорову не представлялось объединение всех русских и соседних национальностей под предводительством «отца народов», как это позже произошло под руководством Сталина. Федоров подразумевал объединение всех людей в связи со всеобщим, научно обоснованным (астрономическим) обустройством человеческого рода на земле. Этой объединяющей, направленной на «общее дело» наукой он даже надеялся воскресить мертвых:

Только сын человеческий есть великий человек, есть человек, пришедший в меру возраста Христова; все же так называемые великие люди не достигали этого возраста. Мысль, по которой человек называется сыном человеческим, обнимает весь род, а дело, по которому он так называется, есть обращение слепой смертоносной силы в силу, возвращающую жизнь всем отцам. Прийти в меру возраста Христова – значит сделаться именно сыном человеческим, ибо и сам Христос называет себя сыном человеческим [там же, 10-11].

Сходство между «Санькой» и Федоровым очевидно. Однако не следовало бы говорить об интертекстуальности, которая для понимания романа предполагает знание претекста, сравнение с Федоровым скорее раскрывает, в какой мыслительной традиции движется Прилепин. Не меньше оснований, как это уже было обозначено, указать на связи с Достоевским, Толстым и Платоновым. С чевенгурской общиной, которая возникает после появления Александра Дванова словно из себя самой и которую можно описать при помощи понятия Виктора Тернера (1989: 128-158) «спонтанная коммунитас» с отсутствующей иерархией, «Саньку» связывает, прежде всего, подлинность межчеловеческих отношений. И здесь формы семейной жизни (родители-дети, братья-сестры, мужья-жены) заменяются одной большой «семьей», которая стоит вне коммерческих интересов.

1.3. Империалистическое сознание

Но «Союз созидающих» от общины в Чевенгуре все же отличает отношение к иерархии. В первой же сцене уже немолодые митингующие несут на руках портреты Ленина и Сталина: «Выплывало на подрагивающих старческих руках спокойное лицо преемника Ильича. Преемник был в фуражке и в погонах генералиссимуса» (9). Как Тишин относится к этим демонстрантам, ностальгирующим по сталинским временам, остается неясным, несомненно только то, он восхищен предводителем партии Костенко.

Костенко, который на момент событий заключен под стражу и которого замещает независимый Матвей, вводится в роман следующим образом:

Правда, четыре года назад бывший офицер и, как ни странно, философ, умница, оригинал Костенко впервые вывел на площадь толпу злых юнцов, не всегда понимающих, что они делают среди красных знамен и немолодых людей (9).

Насколько высок его статус в партии, можно заключить из случайного замечания ветерана Афганской войны: «А, „союзнички“. Господин Костенко и товарищи… » (78).

В бункере, где находится штаб партии, висит «огромный портрет» Костенко «в военной форме (150), и помещение, где работал «неутомимый», «союзники» называют «сакральной»: «Матвей вышел из помещения, которое „союзники“ называли „сакральная“ – комната, где раньше работал неутомимый Костенко» (142). Сам Костенко, который руководит партией, сидя в тюрьме, прямо назван «вождем»: «Весточки доходят не только от вождя» (146). Тишин чтит в нем не только «великолепного человека, способного на чудовищные поступки» и «чудовищную работоспособность» (147), но он ценит в нем также и агрессивного, международно известного философа, влияние которого доходит до субкоманданте Маркоса (146). И не в последнюю очередь Сашу удивляет в Костенко тонкий поэт:

И мир в стихах Костенко получился на удивление правильным, первобытным, таким, каким он и должен быть, вернее, таким, какой он есть, – просто нам преподали, преподнесли, объяснили этот мир неверно (147).

Также Тишин безоговорочно разделяет политическое направление Костенко: «Чудовищная политика должна смениться великолепным, красочным государством – свободным и сильным» (146). При этом размеры государства, как это показывают акции в Риге, должны защищаться не только внутри страны, но и за пределами государственных границ. Сцена захвата рижской смотровой площадки должна обратить наше внимание на то, что в Прибалтике русских ветеранов слишком несправедливо поносят и заключают под стражу как оккупантов. Судья, который присуждает участника акции Негатива к пятнадцати годам заключения, попросту убит «союзниками».

Тишин не оспаривает империалистические амбиции. Конечно, сложнее при этом дело обстоит с вопросом о роли «русских» и «русскости» (феномен «русскости» сближается с понятием «ведущая культура» (Leitkultur) в немецком контексте 2000 годов, в связи с которым должно было быть признано  главенствующее значение немецкого языка и культуры в этническо-культурном разнообразии страны).

Впервые эта тема раскрывается в разговоре с Безлетовым в университете: «[…] вот вы просите: „Подайте нам национальную идею…“ […] – Мы не просим. Я не прошу. Я русский. Этого достаточно. Мне не надо никакой идеи» (69). На справедливый встречный вопрос: «А нерусских вы куда денете?», – … – «Слушайте, Алексей Константинович, не передергивайте… Никто никуда не собирается девать нерусских, и вы прекрасно об этом знаете» (69). Не менее остро реагирует на патриотические интонации Тишина товарищ по палате Лева (в этом образе угадывается Дмитрий Быков):

[…] И естественно, я не говорю о том, что вы собираетесь «бить жидов» – слава богу, этого от «союзников» ждать не приходится. Но от вас исходит такое ощущение, что вы никак не можете выбраться из этих престарелых догм […] вы говорите только о навязшем в зубах «национальном будущем» (181).

Для амбивалентности Тишина между патриотизмом и этнической толерантностью прямо-таки симптоматично его отношение к «кавказцам». С одной стороны, для него само собой разумеющееся, что среди «союзников» действуют «чернокожие», чеченцы и евреи (145), с другой стороны, он откровенно высказывает опасение, что через тридцать лет Россию заполонят «китайцы и чеченцы» (72).

В таком же двойном свете изображена драка на рынке с шестью «чернявыми» (82). Тишин знает, что «кавказцы» «держат» рынок (81). Но все равно ему и его команде нужны систематические провокации. Сначала они приветствуют прохожего словами «салям алейкум» и «Аллах акбар (81), чтобы затем разыграть шутливу сцену, как «кавказцы» продают полбутылки пива русскому алкоголику. Но когда к ним приблизились шесть молодых мужчин, Тишин сразу понял, что драки не избежать, если они с товарищами не извинятся,  что для Саши недопустимо. В последовавшей драке «союзники» участвуют с предельной жестокостью. Все же Тишин, шутя над этим, прячется от милиции под рыночной палаткой с одним из противников и злится на замечание патрулирующего милиционера: «Я бы сам этих чернозадых гнид бил…» (90):

И еще было немного гадко, что милиционер решил, будто пацаны с ним заодно – против тех, кого он назвал «чернозадыми» (90).

Иногда кажется, что Тишин скорее изображает свою «русскость» в качестве провокации и воспринимает себя при этом не совсем серьезно, также как и атрибуты «вождя». После высказывания: «Бог есть. Без отца плохо. Мать добра и дорога. Родина одна» он шутит над самим собой: «Волга впадает в Каспийское море…» (109; крылатое выражение из чеховского «Учителя словесности» ассоциируется с общеизвестным и банальным высказыванием). Это шутка снова упоминается, когда он накануне штурма правительственного здания говорит товарищам:

– Братья, – сказал Саша просто и даже с легкой улыбкой. – Партия говорит нам: русским должны все, русские должны только себе […] (315).

Мягкая улыбка не мешает ему, однако, в решении вернуть «родину» в борьбе (315).

Еще неумолимее Тишин проявляет себя в отношении языковой ситуации в Прибалтике. «Так много людей, и все не по-русски говорят», – злится он в Риге. Он упрямо настаивает на том, чтобы возможность говорить по-русски была везде сама собой разумеющейся (221), он вообще отказывается делать заказ по латвийскому меню (225). Особенно в сравнении с «Левшой» Лескова или с «Москва-Петушки» Ерофеева, которые в очень схожих речевых оборотах прицеливаются к русскому языковому шовинизму, уровень иронии в «Саньке» значительно снижен. Но все же само наличие интертекстуальных связей с Лесковым и Ерофеем указывает на определенный уровень.

2. Отношения Герой – Повествователь – Автор

Как можно было заключить из нескольких цитат, приведенных выше, между автором и его героем предполагается некоторая дистанция, это касается и языкового шовинизм Тишина. Эта отстранненность становится ясной прежде всего в комментарии, который следует за объяснением Тишина, почему он не получает ответа на улицах Риги:

– Не любят нас здесь, – мрачно шептал Саша, иногда, впрочем, разумно предполагая: – Может, от меня просто пахнет водкой? (226)

И этим оценочный «разумно»  повествователь внушает, что Тишин, который до этого ни разу не был за границей (220), действует неразумно. Если мы в данном моменте предположим такое разграничение, то и до этого процитированная речь повествователя попадает в поток личной перспективы: «Рассматривал карту Риги, произнося вслух названия, написанные не по-русски: – Река… Даугава […]» (219). Повествователь перенимает так сказать признаковые особенности идеологической позиции своего героя и представляет их как независимую от себя позицию. Идеологемы работают на создание психологического портрета героя.

Ярче всего подобная психологизация идеологического характера появляется там, где возникает вопрос о причинах маргинализации «союзников»:

Отец Саши был образованным человеком – без пяти минут профессор. Несмотря на такое родство, Саша всегда ощущал себя несусветной дворнягой. Может, оттого, что был недоучкой и нужные книги начал читать только после армии, от которой его не смогла отмазать мать, простая, в сущности, женщина. Может, и потому еще недоставало Саше уверенности, что отец никогда им не занимался и даже разговаривал с сыном редко (67).

Братские отношения Тишина с «союзниками» можно объяснить как замену отсутствующей семейной жизни. При этом правдивость такого толкования  усиливается тем, что его хочется приписать скорее повествователю, а не Тишину. Прежде всего, об этом свидетельствует оценочное определение «нужные», которое не вяжется с антиинтеллектуалистическим мировоззрением Тишина (и, таким образом, с несобственно-прямой речью).

Но именно последнее обстоятельство свидетельствует о том, насколько очевидна в романе интонация  повествователя, передающего позицию автора. Несмотря на то, что события, как правило, представлены с позиции Тишина, все же постоянно слышится голос повествователя. В особенности это относится к высказываниям о государстве и родине. Некоторые оценки в речи повествователя вообще несовместимы с личной позицией героя.

– Я двоих видел, – ответил он, по-прежнему улыбаясь, переводя честные глаза с милиционера на мужика из иномарки (279).

Когда глаза Тишина в сцене, где он обманывает полицейского без зазрения совести, характеризуются как «честные», тогда чувствуется скрытое одобрение совершенного до этого разбойного нападения на богатого посетителя супермаркета.

Также и рассмотренный выше фрагмент с «написанными не по-русски» словами (219) ни в коем случае нельзя однозначно читать как «несобственно-прямую» речь. Здесь тоже едва возможно отделить интонацию аукториального повествователя, от интонации героя.

В конце концов, то же самое можно утверждать и относительно всего произведения: хотя роман и строится в значительной степени на психологическом уровне, все же автору важно не только психологически объяснить готовность молодых людей к насилию, от которого сам он в конечном итоге дистанцируется, однако он сделает реверанс и в сторону идей своего героя.

О последнем обстоятельстве свидетельствует и критическая литература. (Конечно, в ней встречается также и мнение, что Тишина принципиально необходимо отличать от имплицитного автора и что другие действующие лица, как Безлетов и Лева, тоже выражают идеи, близкие авторской позиции. Например, Роман Сенчин («Литературная Россия»): «Своего рода, это программа действий для тех, кто желает справедливости. И в то же время у автора трезвое отношение и к своему герою, и к его соратникам» (Сенчин). Александр Беляев вообще считает Безлетова «наиболее симпатичным героем романа» (Беляев 2007)).

Но очень часто в блогах, литературоведческих анализах и обсуждениях книги мысли Тишина отождествляются с мыслями автора. В качестве примера такой позиции, которой придерживаются очень многие, мы процитируем здесь Лембита Короедова из журнала «Самиздат»:

[…] Подонки, скажете вы, фашисты. Нет, они хорошие, говорит Прилепин, они лучшие. Лучшие представители своего народа. Они совершают акции против врагов своего народа – захватывают телевышку, протестуя против арестов ветеранов войны, убивают судью, громят Макдональдс и офис правящей партии. Преступники, скажете вы. Нет, они хорошие, говорит Прилепин, они лучшие, они все делают, как надо, они уверены в своей правоте. Худшие те, кто против них, включая вас, если вы не верите (Короедов).

Без сомнения такой оценке способствовала широкая публицистическая деятельность автора. Даже если гражданина Захара Прилепина (а вместе с ним и его героя Тишина) нельзя однозначно отнести к одному политическому лагерю, его риторика свидетельствует о близости к «почвенничеству» с левым уклоном. Прилепин поддерживает тесные контакты с оппозиционно и критически настроенными СМИ («Новая газета», телеканал «Дождь») и общественными деятелями (Дмитрий Быков, Алексей Навальный), считает либерализм необходимой составной частью русского политического ландшафта (напр., беседа с В. Познером от 19.5.2014; Познер 2014), обвиняет российских правоохранителей в произволе и насилии и упрекает Путина в том, что он способствует коррупции в стране, но при этом он выступает, прежде всего, как открытый противник «либерального, буржуазного пути в экономике» и всеобщей ориентации на «цивилизацию в европейском смысле» (Познер 2014). Также он видит в 1990-х ужасное время «смуты» (Тишин говорит: «смутное время», (65)), выступает за сильное российское государство, способное защитить свои интересы за границей (в том числе и на Украине), и даже в дискуссиях о Сталине занимает такую позицию, которая решительно отграничивается от либеральной позиции (ср. «Письмо товарищу Сталину», Прилепин 2012).

Для иллюстрации этой амбивалентности хотелось бы привести в конце данной статьи цитаты из двух ессе писателя. В эссе «Русские люди за длинным столом» (2007) Прилепин говорит о своем восприятии 1990-х годов:

Помню, в середине и в концe 1990-х годов мне дико хотелось убить, физически уничтожить нескольких человек из числа – скажем условно – либералов, либеральных политиков, либеральных журналистов. Мне казалось, что они изо дня в день уничтожают то, что составляет меня, и мириться с их существованием нельзя. Теперь я смотрю на этих людей почти с нежностью. Они – одни из немногих, охраняющих то, что крепит и меня. С ужасом думаю: а если бы убил тогда?.. Притом что либерализм ненавижу по сей день как чуму.

Стремительное развитие идей в эссе «Отборный и козий изюм» прямо-таки геософично (2002):

Русский человек мечтает и желает уклониться от работы только потому, что он много веков работал так, как никакому немцу не снилось. Русские освоили огромную, в основном холодную и заснеженную часть суши, и моря вокруг этой суши, и ледники, и космос над ней, и три похода из Европы отразили, – подобных достижений ни один народ мира не имеет. Для любой нации хотя бы один подвиг из русской истории стал бы поводом для вечной гордости.

Но как бы ни оценивали роман «Санькя», неоспоримо в нем то, что Прилепин удивительным образом точно улавливает процесс осознавания страной самой себя – и это совокупность идей, которые как раз в последние годы образовали столь широкое течение. Является ли задачей литературы осуждать этот процесс, который, как это показали Пегида демонстрации в Германии 2014 – 2015 гг., представляет опасность не только для России? Об этом спор ведется в русской литературной критике и за ее пределами уже более ста лет.

<Статья вышла на немецком языке под названием: «Zachar Prilepin: Sankya und die neue ‚Bodenständigkeit‘ (почвенничество)» // Услышать земную. Festschrift for Thomas Langerak. Hg. Ben Dooge, Michel De Dobbeleer. Amsterdam 2016, 157-175>

Перевод с немецкого Натальи Щукиной

ЛИТЕРАТУРА

Беляев, А.

2007 – Роман Захара Прилепина Санькя один из лучших романов русской литературы // Проза.ру. 2007. URL: http://www.proza.ru/2007/03/18-158 (дата обращения 06.02.2018).

КМ.

2006 – Захар Прилепин // КМ.RU. 2006. 25 июл. URL: http://www.km.ru/glavnoe/2006/07/25/intervyu/zakhar-prilepin (дата обращения 06.02.2018).

Копылова, В.

2006 – У нации не взрослое лицо. Судьбы России в романе о большевиках // Московский комсомолец, №2232. 2006. 19 июн. URL: http://www.mk.ru/editions/daily/article/2006/06/19/181157-u-natsi-ne-vzrosloe-litso.html (дата обращения 06.02.2018).

Короедов, Л.

[200-?] – Захар Прилепин. Санькя // zaharprilepin.ru. Пресса о романе «Санькя». Публичные люди. URL: http://zaharprilepin.ru/ru/pressa/sankya/publichnie-ljudi.html

Познер, В.

2014 – Писатель и журналист Захар Прилепин отвечает на вопросы Владимира Познера // Первый канал. 2014. 19 мая. URL: https://www.youtube.com/watch?v=r8iNrdiCn_8

Прилепин, З.

2014 – Санькя. Москва, 2014.

2002 – Отборный и козий изюм // З.П. К нам едет Пересвет. 2002. URL:  http://loveread.ws/read_book.php?id=37134&p=9 (дата обращения 06.02.2018).

2007 – Русские люди за длинным столом // З.П. К нам едет Пересвет. 2007. URL: http://loveread.ws/read_book.php?id=37134&p=6 (дата обращения 06.02.2018).

2012 – Письмо товарищу Сталину // Свободная Пресса. 2012. 30 июл. URL:  http://svpressa.ru/society/article/57411/ (дата обращения 06.02.2018).

Сенчин, Р.

[200-?] – И вновь продолжается бой // zaharprilepin.ru. Пресса о романе «Санькя». Литературная Россия. URL: http://zaharprilepin.ru/ru/pressa/sankya/literaturnaya_rossiya.html (дата обращения 06.02.2018).

Федоров, Н.Ф.

1985 – Философия общего дела. Москва, т.1, 1906; т.2, 1913. Reprint: Lausanne, 1985.

Turner, V.

1989 – Das Ritual. Struktur und Anti-Struktur. Frankfurt, New York, 1989.