Валерий И. Тюпа (Москва)
МЕСТО БАХТИНА В СОВРЕМЕННОЙ НАРРАТОЛОГИИ
Аннотация: Статья посвящена значительному, но далеко не очевидному вкладу Бахтина в современную нарратологию. Значимость бахтинской мысли особо ощущается в трех кругах нарратологических проблем: соотносительность фигур автора и нарратора; проблемы события и событийности; металингвистическое воззрение на природу нарративного слова. Наиболее существенный урок Бахтина видится в наметившейся перспективе перехода от нарратологии теоретических абстракций к нарратологии исторической.
Ключевые слова: Бахтин; автор; событие; гетероглоссия; историческая нарратология.
Хотя М. М. Бахтин не использовал привычную нам нарратологическую терминологию, которой в его время не существовало, нарратологическая проблематика была ему далеко не безынтересна. В 1920-е гг. он высоко ставил недооцененный в России и не переведенный на русский язык труд Кэте Фридеманн «Die Rolle des Erzӓhlers in der Epik» (1910); в 1970-е гг. заинтересовался рецензией начинающего нарратолога Вольфа Шмида на «Поэтику композиции» Б. А. Успенского; а в 1973 г. — после публикации классического для современной нарратологии сочинения Жерара Женетта «Discours du récit» (1972) — Бахтин дописывает к своей работе 1930-х гг. «Формы времени и хронотопа в романе» раздел «Заключительные замечания». Эти замечания носят по большей части нарратологический характер.
Значимость бахтинской мысли особо ощущается в трех кругах нарратологических проблем:
- соотносительность фигур автора и нарратора (у Бахтина: «первичного» и «вторичного» авторов);
- проблематика события и событийности;
- металингвистическое воззрение на природу нарративного слова.
1
Бахтинская концепция художественного авторства в основном сформировалась в его ранней философской работе «Автор и герой в эстетической деятельности». В заметках 1950—70-х гг. он в принципе остается верен своему исходному воззрению на фигуру автора как эстетического субъекта художественной целостности произведения. Так, в «Проблеме текста» (1959—60) ученый утверждает, что литература является искусством «непрямого говорения» [Бахтин 1979, 289]. Здесь «первичный автор облекается в молчание. Но это молчание может принимать различные формы выражения» [Бахтин 1979, 353]. Такой автор вполне идентичен «имплицитному» автору современной нарратологии, в особенности «абстрактному» автору Вольфа Шмида. Ибо конкретный человеческий субъект («сам я», по выражению Бахтина) может быть «только персонажем, но не первичным автором» [Бахтин 1979, 354].
При этом Бахтин акцентирует специфику художественной нарративности, для которой принципиальна не столько «фикциональность» повествуемого мира (весьма слабая характеристика), сколько неотождествимость автора и нарратора. Если автор «выступает с прямым словом», то он «превращается в публициста, моралиста, ученого и т. п.» [Бахтин 1979, 353]. Рассуждая по-бахтински, «первичный автор» «Бедной Лизы» Карамзина поистине является «антропоморфной ипостасью <…> олицетворением интенциональности произведения» [Шмид 2008, 57], тогда как нарратор «Истории государства Российского» — это биографически-конкретное лицо: Николай Михайлович Карамзин. Смысл первого текста, согласно бахтинским лекциям, определяется внутренней коллизией природы и культуры, тогда как смысл второго раскрывается карамзинской «запиской “Старая и новая Россия”, поданной Александру I» [Бахтин 2000, 413].
Следует, однако, иметь в виду, что при отсутствии в его время разработанного нарратологического тезауруса Бахтин не всегда употреблял слово «автор» в соответствии с собственной концепцией. В период написания книги о Достоевском — в отличие как от ранней эстетической работы, так и от поздних теоретических заметок — он часто именовал автором нарратора (повествователя, хроникера), т. е. «вторичного автора». Выявляя соотношение «кругозоров» этого вторичного автора и его героя, Бахтин фактически исследовал «фокализацию» нарративов Достоевского. Что же касается в них автора первичного, то его позиционирование вполне отвечало практике классического реализма XIX столетия (от которой отошел Чехов). То, что Бахтин именовал «полифонией», представляет собой выработанную Достоевским инновационную нарративную стратегию классического художественного письма.
2
Наиболее существенна для современной нарратологии бахтинская трактовка события и событийности.
В «Заключительных замечаниях» 1973 г. отчетливо сформулирована двоякособытийная природа нарративного дискурса, осуществляющего единство референтной и коммуникативной событийности. «Перед нами два события, — писал М. М. Бахтин, — событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушатели-читатели); события эти происходят в разные времена (различные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте <…> Мы воспринимаем эту полноту в ее целостности и нераздельности, но одновременно понимаем и всю разность составляющих ее моментов» [Бахтин 1975, 403].
Такое сопряжение неслиянных и нераздельных аспектов единого высказывания, на мой взгляд, характеризует нарратив точнее, чем заданная Цветаном Тодоровым дихотомия «история» — «дискурс» [См. Todorov 1966], составившая своего рода фундамент западной нарратологии. Повествование, писал Женетт, развивая эту дихотомию, «может существовать постольку, поскольку оно рассказывает некоторую историю, при отсутствии которой дискурс не является повествовательным» [Женетт 1998, 66]. Историю же он определял при этом как «последовательность событий, реальных или вымышленных, которые составляют объект данного дискурса» [Женетт 1998, 63]. Из приведенных рассуждений легко сделать вывод, будто «история» якобы может отсутствовать или иметь место «объективно» — независимо от нарративного акта рассказывания. Далее Женетт прямо говорит, что «без повествовательного акта <…> иногда нет и повествовательного содержания» [Женетт 1998, 63], допуская, стало быть, что «реальное» событийное содержание в принципе возможно и вне наррации.
Бахтинская концепция событийности такой возможности не допускает, что отвечает современной и убедительной, на мой взгляд, трактовке Вольфа Шмида, определяющего «историю» как «результат смыслопорождающего отбора элементов из происшествий, превращающего бесконечность происшествий в ограниченную, значимую формацию» [Шмид 2008, 154]. Иначе говоря, рассказанная история — это референтная функция дискурса рассказывания, а не материал для него, как трактовали «фабулу» русские формалисты.
Бахтин мыслил категорию события этимологически: как со-бытие, взаимодействие, встречу двух реальностей [см.: Бахтин 2002, 29, 85, 99, 106 и др.]. При этом, по крайней мере, одна из этих реальностей — реальность человеческого сознания, а коммуникативное «событие рассказывания» мыслится как взаимодействие двух или нескольких сознаний. «С появлением сознания в мире <…> событие бытия <…> становится совершенно другим, потому что на сцену земного бытия выходит новое и главное действующее лицо события — свидетель и судия. И солнце, оставаясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться <…> отразилось в сознании другого (свидетеля и судии): этим оно в корне изменилось, обогатилось, преобразилось» [Бахтин 2002, 396].
«Точка встречи предмета и сознания», которая «стояла в центре внимания» Бахтина, блестящим комментатором бахтинских текстов Людмилой Гоготишвили справедливо мыслится как «один из наиболее значимых» аспектов современной нарратологии [Гоготишвили 2006, 261]. Бахтинское событие интенционально, его событийный статус зависит от ценностной направленности сознания, которая «не может изменить бытие, так сказать, материально <…> она может изменить только смысл бытия (признать, оправдать и т. п.), это — свобода свидетеля и судии. Она выражается в слове. Истина, правда присущи не самому бытию, а только бытию познанному и изреченному» [Бахтин 2002, 396—397]. Подобно истине событийность также не является «натуральным» качеством происходящего вокруг нас, событийность — это особый (нарративный) способ отношения человеческого сознания к бытию (альтернативный процессуальности и ритуальности), а событие — это нарративный статус некоторого отрезка жизни в нашем опыте. Ибо без нарративной (фрактальной) оформленности со стороны сознания ни о каких событиях невозможно помыслить, созерцая континуальный поток происходящего.
Нарратологическая концепция событийности, обновленная Вольфом Шмидом в 2008 г., на мой взгляд, сущностно согласуется с бахтинской. Ответ на вопрос, «сколько событийности необходимо, чтобы изменение состояния могло стать событием», по мысли Шмида, зависит: «1. от представления о событии, формируемого в данную эпоху, в данном литературном жанре, в данном литературном направлении; 2. от событийностной модели, выдвигаемой самим произведением; 3. от смысловой позиции и герменевтической компетенции данного читателя» [Шмид 2008, 23—24].
Иначе говоря, событийность события определяется нарративной интенцией «свидетеля и судии», кем и выступает нарратор, который «событием рассказывания» инспирирует коммуникативную интенцию адресата. Это обращает нарратологию к риторической категории этоса. Западная нарратология уже заинтересовалась данной категорией [см. Altes 2014].
Следует подчеркнуть, что интенциональность нарративного дискурса — это не пустая игра субъективностей, это один из важнейших механизмов культуры: нарративность представляет собой социокультурный инструмент формирования, хранения и передачи событийного опыта человеческого присутствия в мире, где постоянно случаются сингулярные, непредсказуемые, необратимые изменения. Параллельно в культуре функционирует противоположный механизм прецедентного человеческого опыта — опыта процессуальности бытия и ритуальности человеческого поведения. В свете этой дихотомии нарратологию следует определить как науку о событийном опыте человечества.
3
Бахтинская металингвистика с ее акцентом на коммуникативной функциональности слова явилась своеобразным развитием и преломлением классической риторики. Как справедливо отмечает Рената Лахманн, интеллектуальные искания Бахтина «тесно связаны с риторической традицией, более того, они проникнуты ею» [Лахманн 1996].
Слово «металингвистика» впервые появляется в работе Бахтина «Проблема текста» (1959—60), хотя уже «Проблема речевых жанров» (1953) была целиком посвящена металингвистической проблематике. Данный термин был позаимствован из западного научного обихода. В 1952 г. Бенджамин Уорф опубликовал «Сборник статей по металингвистике» (учтен Бахтиным в его рабочей библиографии 50-х гг.). Наполнив термин Уорфа собственными научными интенциями, Бахтин использовал его для обозначения «не оформившегося еще в определенные отдельные дисциплины (одной из таких дисциплин может считать себя нарратология — В.Т.) изучения» [Бахтин 2002, 203] таких открытых им явлений, как «романное разноречие» (гетероглоссия современной нарратологии), система «голосов» (соотносительная с системой «кругозоров»), «двуголосое слово» и вообще — «диалогические отношения между высказываниями, пронизывающие также изнутри и отдельные высказывания» [Бахтин 1996, 321].
При переработке своей книги о Достоевском Бахтин противопоставляет металингвистику и лингвистику, которые «изучают одно и то же конкретное, очень сложное и многогранное явление — слово, но изучают его с разных сторон и под разными углами зрения. Они должны дополнять друг друга, но не смешиваться» [Бахтин 2002, 203]. Однако уже задолго до этого в ранней версии 1929 г. на материале романов Достоевского Бахтин ставит одну из ключевых нарратологических проблем — проблему вербальной презентации наррации: «слово героя и слово рассказа» в их соотносительности и взаимодействии. Одновременно в соавторской с В. Н. Волошиновым книге «Марксизм и философия языка» (1929) выдвигается столь продуктивное для современной нарратологии понятие «несобственно-прямой» речи.
В 1930-е гг. в работе «Слово в романе» Бахтин продолжал исследовать гетероглоссию романного нарратива, которая состоит в том, что «социальный человек», будучи «человеком говорящим», имеет дело не с языком в качестве абстрактной регулятивной нормы, не с кодом, а со множеством дискурсивных практик, в совокупности составляющих динамичную вербальную культуру данного общества: «Исторически реален язык как разноречивое становление, кишащее будущими и бывшими языками, отмирающими чопорными языковыми аристократами, языковыми парвеню, бесчисленными претендентами в языки, более или менее удачливыми, с большей или меньшей широтою социального охвата, с той или иной идеологической сферой применения» [Бахтин 1975, 168—169]. В основании этой социокультурной динамики Бахтин усматривал металингвистический феномен внутренне диалогических отношений: «На территории почти каждого высказывания происходит напряженное взаимодействие и борьба своего и чужого слова, процесс их размежевания или их диалогического взаимоосвещения» [Бахтин 1975, 166—167].
Для современной нарратологии явления гетероглоссии актуальны постольку, поскольку в большинстве своем «повествовательный текст слагается из двух текстов, текста нарратора и текста персонажей» [Шмид 2008, 188]. Впрочем, данный аспект нарратологических исследований пока еще недостаточно детально разработан. Металингвистика Бахтина, на мой взгляд, таит в себе эвристические импульсы дальнейшего развития нарратологии, в частности, в направлении еще одного риторического понятия — о логосе наррации [см. Тюпа 2015].
4
Однако основной урок бахтинского наследия для современной нарратологии видится мне в том, что свою теорию романного жанра Бахтин строил как историческую поэтику романа.
Западная нарратология, хорошо знакомая с русской формальной школой, практически не знает исторической поэтики. Только лишь совсем недавно мы с Дирком Кемпером опубликовали на немецком языке первую ознакомительную коллективную монографию «Русская школа исторической поэтики» [Kemper, Tjupa, Taškenov 2013]. На английском и французском языках аналогичных изданий не существует. Отчасти по этой причине, как мне представляется, разработка диахронического аспекта современной нарратологии находится в зародышевом состоянии [см.: Jong 2014]. Моника Флудерник имела веские основания говорить о «глубине пренебрежения диахронным подходом, преобладающего в нарратологии» [Fludernik 2003, 334], а прозвучавший в 2003 г. ее призыв совершить «прорыв» в «захватывающе новую область исследований» [Fludernik 2003, 332] пока что не получил достойного отклика. Да и собственные изыскания Флудерник в сфере «истории повествовательных форм и функций» весьма скромны по своему результату. Для реализации исторического подхода необходимо обратиться к наиболее глубинным, базовым нарратологическим категориям и нарративным стратегиям [см.: Tjupa 2014].
Я полагаю, что самая актуальная перспектива нарратологической науки на сегодняшний день состоит в переходе от чисто теоретической нарратологии к нарратологии исторической. На этом пути значимость бахтинского исследовательского опыта неизбежно должна возрасти.
ЛИТЕРАТУРА
Бахтин М. М.
1975 — Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.
1979 — Эстетика словесного творчества. М., 1979.
1996 — Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5. М., 1996.
2000 — Собрание сочинений: в 7 т. Т. 2. М., 2000.
2002 — Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М., 2002.
Гоготишвили Л. А.
2006 — Непрямое говорение. М., 2006.
Женетт Ж.
1998 — Работы по поэтике. Фигуры. Т. 2. М., 1998.
Лахманн Р.
1996 — Риторика и диалогичность в мышлении Бахтина // Риторика, 1996. № 1 (3).
Тюпа В. И.
2015 — Логос наррации: к проекту исторической нарратологии // Narratorium. 2015. № 1 (8). URL: http://narratorium.rggu.ru/article.html?id=2634327
Шмид В.
2008 — Нарратология. М., 2008.
Altes L.
2014 — Ethos and Narrative Interpretation. Nebraska, 2014.
Jong de I.
2014 — Diachronic Narratology (The Example of Ancient Greek Narrative) // Handbook of Narratology. 2nd ed. Vol. 1. Berlin; Boston, 2014.
Fludernik M.
2003 — The Diachronization of Narratology // Narrative. 2003. Vol. 11, № 3, October.
Kemper D., Tjupa V., Taškenov S. (Hg.)
2013 — Die russische Schule der Historische Poetik / D. Kemper, V. Tjupa, S. Taškenov (Hg). München, 2013.
Tjupa V.
2014 — Narrative Strategies // Handbook of Narratology. 2nd ed. Vol. 2. Berlin; Boston, 2014.
Todorov Tz.
1966 — Les categories du récit littéraire // Communications. 1966. № 8.
© В. И. Тюпа, 2016.