Вольф Шмид (Гамбург, Германия)

БАХТИН И ПРОБЛЕМА АВТОРА

Аннотация: Статья посвящена вопросу об авторе, который занимает центральное место в творчестве Бахтина и к которому возможны разные подходы. В предлагаемом вниманию читателей литературоведческом исследовании рассматривается бахтинская концепция отношений автора и героя, принимающая в различные фазы развития мысли Бахтина разные формы.

Ключевые слова: ипостаси авторства в произведении; автор и герой; кризис авторства; абстрактный автор; абстрактный читатель.

  1. Вопрос об авторе занимает центральное место в творчестве Бахтина. С точки зре­ния философской антро­пологии, преобладающей в раннем творчестве (ср. [Бонецкая 1985]), автор — это всякий гово­ря­щий человек. Ему противостоит «другой». Таким образом, в ранних работах Бах­тина оппозиция «автор и герой» совпадает с дихо­то­мией «я» и «другой». Отношение автора к герою срав­ни­ва­ет­ся в раннем творчестве также с отношением бога к человеку (ср., например, Э 176). Однако нас интересует здесь во­прос о бахтинской концепции автора с ли­те­ратуроведческой точки зре­ния. Такая частная перспектива может показаться недопустимой, по­сколь­ку она изолирует во всеохватывающей мыслительной системе Бах­ти­­на лишь один аспект. Но сосредоточенность на этом аспекте оправ­ды­ва­ет­­ся высокой плодотворностью идей Бахтина в литературоведении прош­лых 50-и лет. В особенности категории так называемой «ме­та­линг­вис­ти­ки» спо­соб­ствовали в 1970—1980-е гг. утончению категорий раз­ви­ваю­щейся нарратологии (ср. [Schmid 1973, 12—16]), хотя Бахтин самого себя нарратологом никогда не назвал бы.

На литературоведческий вопрос об авторе в различные фа­зы раз­вития своей мысли Бахтин дает разные ответы. (В отличие от большинства бах­­ти­нологов и бахтинистов, мы исключаем из рассмотрения работы, из­дан­ные под именами Волошинова и Медведева. Хотя на них лежит явный от­­пе­ча­ток некоторых центральных идей Бахтина, там делаются те или другие акценты, не свойственные самому Бахтину.)

Мы проследим развитие концепции автора на работах трех фаз:

 

Фаза І — фрагмент «Автор и герой в эстетической деятельности» (первая половина или середина 1920-х гг.);

Фаза ІІ — книга о Достоевском (1929);

Фаза ІІІ — высказывания, записи и работы 1950-х—1970-х гг.:

  1. «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках» (1959—1960);
  2. Рабочие записи 1960-х — начала 1970-х гг.;
  3. «Заключительные замечания» (1973) к работе «Формы времени и хронотопа в романе»;
  4. Конспект рецензии В. Шмида на «Поэтику композиции» Б. А. Успенского (1971 или 1972).

 

2

 

Для многих бахтинская концепция автора раз и навсегда выражена в двух изданиях книги о Достоевском. Известный провоцирующий тезис этой кни­­ги о Достоевском — создателе полифонического романа можно свести к тем трем пунктам, которые сам Бахтин выдвигает в первой главе как первого, так и второго издания книги о Достоевском и в последней главе второго издания:

  1. В полифоническом романе Достоевского герои «не только объекты авторского слова, но и субъекты собственного, непосредственно зна­чащего слова» (ПТД 12; ППД 7).
  2. «Сознание героя дано как другое, чужое сознание, но в то же время оно не опредмечивается, не закрывается, не становится простым объ­ек­­том авторского сознания» (ПТД 12; ППД 7).
  3. В полифонии романных миров Достоевского каждый персонаж име­ет свой самостоятельный, «полноценный» голос, вступающий в диа­ло­гические отношения не только с голосами других персонажей, но и — в этом заключается самая вызывающая провокация бах­тин­с­ко­го подхода — с голосом автора: «Изображаемое слово сходится со словом изображающим на одном уровне и на равных правах» (ППД 311).

Концепция Бахтина была встречена по-разному. Партии восторженных по­клон­ников, приветствовавших подход Бахтина как освободительный по­двиг, как сугубо демократический импульс, противостоит и по сей день пар­тия критиков. Острую критику вы­­зывает в книге о Достоевском, между прочим, не­по­сле­довательное разграничение ав­то­ра и нарратора и не­до­ста­точное расщепление автора на реаль­ную и имлицируемую ин­стан­цию. Крайне про­бле­матично также пре­обла­дающее в цен­тральных тезисах несобственное словоупотребление, исполь­­зование раз­вер­тывающихся метафор (ср. [Schmid 1973, 12; 1984; 1999]).

Метафорическое употребление понятий зна­чительно осложняет понимание бахтинских текстов. Именно в цен­тральных высказываниях бывает часто неясно, в какой степени сле­дует понимать в переносном смысле то или другое более или менeе парадоксальное вы­ра­­же­ние. Бахтин не­двусмысленно ука­зы­вает на мета­фо­рический ха­рак­тер понятия «поли­фо­ния» и не раз вводит в текст знаки оговорки, например, «как бы». Тем не менее, он в дальнейшем, будто бы за­бы­вая об этой ого­­вор­ке, употребляет эту ме­тафору в прямом смыс­ле, развертывая, реализуя ее. Мета­форичными ока­­зы­ваются многие из его тезисов о «диа­ло­ги­че­ских отношениях». Про­бле­ма здесь и в том, что вы­сокая этическая репутация, которая приписывается на­стоящему диа­логу, пере­но­сится на явления, которые диалогическими мож­но назвать только при образ­ном словоупотреблении. Такой понятийной контрабандой по­вы­ша­ет­ся этическое достоинство той или другой безо­бид­­ной структуры текста (ср. [Schmid 1984, 74]).

Рассмотрим при­мер метафорического употребления по­нятия диало­гич­нос­ти. Полифонию Бахтин показывает не на ро­манах, а на по­вестях Дос­тоев­ского. В них же полифония осуществлена, как Бахтин до­пус­кает, только в зачаточной форме («Здесь есть уже зачаток контрапункта», ППД, 256), а именно в «диалогической обра­щен­нос­ти рассказа к ге­рою». Такую обращенность Бах­тин констатирует в «Двой­нике». В качестве примера он приводит между прочими и следующую цитату:

 

«Вот он, господа, и выжидает теперь тихомолочки, и выжидает ее ровно два часа с половиною. Отчего ж и не выждать? И сам Виллель выжидал. “Да что тут Виллель! — думал господин Голядкин, — какой тут Виллель? А вот как бы мне теперь, того… взять да и проникнуть?.. Эх ты, фигурант ты этакой! <…>”» (ППД 254; пунктуация по изд. Достоевский Ф. М. ПСС: В 30 т. Т. І, 132)

 

Присмотримся, как Бахтин объясняет структуру этой цитаты: «Кажется, что слова Голядкина непосредственно продолжают рассказ и отвечают ему во внутреннем диалоге: “И сам Виллель выжидал”. — “Да что тут Виллель!”. Это действительно распавшиеся реплики внутреннего диалога Голядкина с самим собой: одна реплика ушла в рассказ, другая осталась за Голядкиным» (ППД 254).

Впечатление диалога дается сначала метафорически, но с оговоркой — кажется. Следующее затем описание вполне точно и адекватно. Несколько позже Бахтин дает этому подходящему наблюдению метафорическую формулировку, очевидно, стремясь приблизить найденную структуру к искомой полифонии: «В ушах Голядкина несмолкаемо звенит провоцирующий и издевающийся голос рассказчика и голос двойника. Рас­сказ­­чик кричит ему <т. е. Го­ляд­кину> в ухо его собственные слова и мысли, но в ином, безнадежно чужом, безнадежно осуждающем и из­де­ва­тельском тоне» (ППД 257).

Мнимое диалогическое обращение рассказа к герою на самом де­ле здесь можно и нужно объяснить другим способом, уточняющим первое описание, данным самим Бахтиным. Впе­чат­ле­ние диалога между рассказом и героем производится лишь одной сменой ша­б­ло­нов пе­ре­дачи внутренней речи героя, распадающейся на реплики двух голосов. В то время как пер­вый голос вну­трен­не­го диалога героя с самим собой пере­да­ется в шаблоне несоб­ст­венно-прямой речи, второй его голос вос­про­изводится в прямой речи. Несобственно-прямая речь фор­маль­но выглядит как рас­сказ, но на самом деле она передает содержание сознания героя. «Издевающийся» голос рассказа, который герой слы­шит, на который он даже реа­гирует, это голос ­его alter ego. Итак, на самом деле герой слышит только то из­де­ва­тель­ст­во, ко­то­рое происходит из него са­мого. Ирония со стороны нарратора ему, ко­неч­но, не доступна. Не против нар­ратора он протестует, а против своего первого голоса. А нарратор, обращающийся не к герою, а к читателю, не да­ет герою ни малейшего шанса. С беспощадной иронией он разоблачает от­ри­­ца­тельного героя, до конца по­дав­ляя и вытесняя его я-для-дебя. Не мо­жет быть и речи ни о малейшей «пол­нозначности и самостоятельности позиции героя», которую пос­ту­ли­ру­ет Бахтин (ППД 264). Герой является пас­сив­ным, без­за­щитным объектом обличительного монологического слова нар­­ратора. Диалогичным здесь является исключительно слово героя, направленное к самому себе, т. е. к другому «я». Повторим — кажущееся диалогическое отношение слова рассказа к слову герою оказывается скрытым переходом от одного шаблона передачи голоса героя к другому шаблону. Разве тут дейст­ви­тель­но существует зачаток полифонии, как это утверждает Бахтин (ППД 256)?

Приведенный пример и его истолкование показывают еще одну характерную черту бахтинской поэтики, которую мы наблюдаем и в трудах Волошинова. Бахтин сосредоточивается и в других работах среди проявлений несобственно-прямой речи на структурах двуакцентности, т. е. на случаях агонального отношения голоса нарратора к голосу персонажа. Таким образом, он пренебрегает чеховскими типами несобственно-прямой речи и несобственно-авторского повествования, где, по его же понятиям, нарратор теряет свою «вненаходимость», сливаясь с героем, точка зрения которого господствует в рассказе (ср. [Шмид 1998, 201—206]).

 

3

 

Другую картину рисуют ранние работы. В них автор или нарратор предстает как авторитет, держащий все произведение под контролем. Во фрагменте «Автор и герой в эстетической деятельности» Бахтин об­суж­дает разные случаи потери «вненаходимости автора герою» (ср. [Freise 1993, 247—270]). Вне­на­хо­ди­мость имеет для него здесь положительную ценность. Она является усло­вием того, что Бахтин называет «эстетическое событие». Только в позиции на­пря­женной вненаходимости, т. е. обладая тем, что Бахтин называет «из­бы­ток видения и знания», автор в состоянии «завершить» своего героя, а в этом завершении заключается сущность эстетического творчества. «За­вер­шить» же героя — значит «собрать всего героя, который изнутри себя са­мо­го рассеян и разбросан в заданном мире познания и открытом событии эстетического поступка, собрать его и его жизнь и восполнить до целого теми моментами, которые ему самому в нем самом недоступны…» (Э 15).

В прозе «от Достоевского до Белого» Бахтин наблюдает «кризис ав­тор­ства» (Э 176). Так называемая Бахтиным эпоха совпадает с творчеством Че­хова, упоминания которого Бахтин избегает. Как выглядит кризис ав­тор­ст­ва?  «Расшатывается и пред­став­ля­ется несущественной самая по­зи­ция вненаходимости, у автора оспа­ри­ва­ет­ся право быть вне жизни и за­вер­шать ее. Начинается разложение всех устойчивых трансгредиентных форм <…> жизнь становится понятной и событийно весомой только из­ну­три, только там, где я переживаю ее как я…» (Э 176).

Такими словами Бахтин харак­те­ри­зу­ет тот процесс, который принято моделировать как пере­ме­ще­ние точки зрения от автора или нарратора к самому персонажу: «…понять — значит вжить­ся в предмет, взглянуть на него его же собственными глазами, от­ка­зат­ься от существенности своей вненаходимости ему…» (Э 176).

«Кризису авторства» сопутствует потеря веры во внелитературный авторитет, сомнение в существовании трансцендентых сил: «…развивается глу­бо­кое недоверие ко всякой вненаходимости (связанная с этим в религии им­­манентизация бога, психологизация и бога и религии, непонимание церкви как учреждения внешнего, вообще переоценка всего изнутри-внутреннего)» (Э 176).

«Кризис авторства» связан также с потерей «культуры границ», являющейся — по Бахтину — необходимым условием эстетической культуры:

 

«Эстетическая культура есть культура границ и потому предполагает теплую атмосферу глубокого доверия, обымающую жизнь. Уверенное и обоснованное создание и обработка границ, внешних и внутренних, человека и его мира предполагают прочность и обеспеченность позиции вне его <…> там <…>, где позиция вненаходимости случайна и зыбка <…>, где ценностный вес жизни действительно переживается лишь тогда, когда мы входим в нее (вживаемся), становимся на ее точку зрения, переживаем ее в категории я, — там не может быть ценностно длительного, творческого промедления на границах человека и жизни…» (Э 177).

 

Здесь обна­ру­жи­вается немаловажное противоречие с позднейшими работами, в частности с кни­гой о Достоевском. Между тем как в раннем фрагменте Бахтин опа­са­ет­­ся за позицию автора, желает сохранить за ним всю пол­но­цен­­ность, всю при­ви­леги­ро­ван­ность, жалея о том, что почти все главные герои Дос­то­евского «за­вла­де­вают автором», позже он одобряет тот же са­мый на­чи­на­ю­щийся с Дос­то­ев­ского кризис авторства как преодоление авто­ритетного, мо­но­ло­ги­че­­ского, завершающего слова, как путь к поли­фо­низ­му.

Если бы мы спросили самого Бахтина об явно про­ти­во­ре­чащих друг дру­гу оценках различных позиций автора по отношению к герою, Бахтин, воз­можно, ответил бы, что дело тут только в не­су­щест­вен­ном смещении ак­цента между двумя моментами, необходимыми для эсте­ти­че­ской дея­тель­ности. В самом деле, Бахтин уже в раннем фрагменте под­чер­­­кивает кон­ститутивное значение внутринаходимости. По Бахтину эстетическое твор­­­­­­чество под­разумевает две разные находимости, сначала «внутри» ге­роя, потом «вне» его кругозора: «Я должен вчувствоваться в <другого че­ло­века или же, соответственно, в героя>, ценностно увидеть изнутри его мир так, как он его видит, стать на его место и затем, снова вернувшись на свое, восполнить его кругозор тем избытком видения, который от­кры­ва­ет­ся с этого моего места вне его, обрамить его, создать ему завершающее окру­­жение из этого избытка моего видения, моего знания, моего желания и чув­ства» (Э 24).

Однако важно иметь в виду, что ранний Бахтин настаивает на том, что «вживание» и «вчувствование» являются только преходящими сос­тояниями. Эсте­ти­че­ская деятельность начинается только тогда, когда «мы возвращаемся в себя и на свое место, оформляя и завершая материал вживания» (Э 26).

Настаивая на вненаходимости автора герою как решающем для эсте­ти­че­ского события моменте, ранний Бахтин спорит с эстетикой вчув­ст­во­ва­ния («Einfüh­lungs­­ästhe­tik») мюнхенской школы Карла Фосслера. Эта шко­ла оказала большое влияние в 1920-е гг. на теорию точки зрения и несоб­ст­вен­­но-прямой речи, о чем свидетельствует немецкое название этого шаб­ло­на «erlebte Re­de» (в дословном переводе «переживаемая речь»), утвержденное Этиен Лорк [Lorck 1921]. Суть «переживаемой речи» заключалась для этой школы «исследования души языка» («Sprachseelenforschung») во «вчувствовании поэта в душу создания своего воображения» [E. Lerch 1914; 1928; G. Lerch 1922; ср. Шмид 2008, 223]. (Концепция фосс­ле­ри­ан­цев была подробно изложена и подвержена критике в книге Валентина Волошинова «Марксизм и фило­со­фия языка» [1929]).

 

4

 

В работах 1940—1950-х гг. Бахтин начинает диф­фе­рен­ци­­ровать разные инстанции автора. Во фрагменте «Проблема текста в линг­ви­с­­тике, филологии и других гуманитарных науках» он подытоживает главные концепты прошлых лет, не­редко выдвигая в них новые аспекты. В этой работе Бахтин различает три ав­тор­ские инстанции:

1) автора-человека,

2) автора как «чистое изобра­жаю­щее начало (изо­­бражающий субъект)»,

3) автора как «изо­бра­женный (видимый) образ».

Инстанцию изо­бра­жающего начала он называет «чистый автор» в отличие от «автора час­тич­но изображенного, показанного, входящего в про­из­ве­де­ние как часть его» [СС, V, 313].

В «Заключительных замечаниях» к работе «Формы времени и хро­но­то­па в романе» определяется место су­щест­во­ва­ния «чистого автора», который называется здесь «автором-творцом»: «Автор-творец [находится] вне хронотопов изображаемого им мира, на­хо­дит­ся не просто вне, а как бы на касательной к этим хронотопам» [ВЛЭ 404—405].

Что можно представить себе под метафорическим выражением «на каса­тель­ной»? Правильнее было бы сказать: во всех творческих актах, создающих произведение.

В записях 1970—1971-х гг. Бахтин называет чистого ав­тора «пер­вич­ным, не со­здан­ным», а изображенного автора — «вторичным, со­здан­ным ав­­тором» [Э 353]. Понятиями раннесредневекового философа Иоанна Ско­та Эриу­гена он определяет это следующим образом: «Первичный автор — na­tura non creata quae creat <природа творящая и несотворенная>; вто­рич­ный автор — natura crea­ta quae creat <природа сотворенная и творящая>; образ героя — natura creata quae non creat <природа сотворенная и не­тво­рящая>» [СС, VІ, 412].

У первичного автора нет своего голоса: «Поэтому первичный ав­тор облекается в молчание» [СС, VІ, 412. Курсив в оригинале — В. Ш.].

Но такая позиция, соответствующая тра­ди­ционным представлениям о литературном авторстве, явно про­ти­во­ре­чит тезису в книге о Достоевском о том, что автор говорит не о героях, а с ге­роями. Это противоречие лишний раз указывает на то, что тезисы в кни­­ге о Достоевском следует воспринимать метафорически. Но опять-таки спрашивается, на какой ступени переносности следует осмыс­ливать бахтинские метафоры.

Однозначно понять опре­деления, данные во фрагменте «Проблема текста», также нелегко. По всей вероятности, понятие «чистого автора» со­в­па­дает с той виртуальной инстанцией, котoрую Wayne C. Booth называл «implied author» и которую я называю «абстрактным автором» [Шмид 2008, 46–60].

Но что пред­ставляет собой «вторичный» или «созданный» автор? О­зна­чает ли эта «при­ро­да сотворенная и творящая» нарратора, который в самом де­ле, будучи созданным, выступает как повествующая ин­станция?

В за­пи­сях «вторичный» или «созданный» автор упо­доб­ляется «образу автора», т. е. центральному понятию Виктора Виноградова. Всю свою науч­­ную жизнь, с ранних 1920-х и до последних записей1970-х гг., Бахтин спорил с этим понятием своего глав­ного анта­го­ниста, ко­торого он счи­­тал представителем «монологической» кон­цепции ли­те­ра­туры (ср. комментарий Л. А. Гоготишвили в СС, VI, 544—558). Что мешает Бахтину в виноградовском понятии «образ автора»? Сло­во «образ» для него, очевидно, указывает на изображенность, что упо­доб­­ляет «образ авто­ра» «образу героя». Поэтому Бахтин вводит аргумент: «Пер­вичный ав­тор не может быть образом: он ускользает из всякого образ­ного пред­став­ле­ния» [Э 353].

«Образ автора» — это для Бахтина «con­tra­dic­tio in adiecto» [СС, V, 313]. Допуская, что мы можем создать «образ любого говорящего», Бахтин вправе настаивать на том, что этот «образ не входит в намерение и задание самого говорящего и не создается им как автором своего высказывания» [Э 288].

Однако, чтобы судить справедливо, виноградовский «образ автора» не так уж далек от бахтинского «чистого автора». В книге «О теории ху­до­жест­­вен­ной речи» (1971) Виноградов определяет «образ автора» сле­ду­ю­щими сло­вами: «Образ автора — это не простой субъект речи, чаще всего он да­же не назван в структуре художественного произведения. Это — кон­цен­­три­ро­ван­ное воплощение сути произведения, объединяющее всю сис­те­му ре­че­вых структур персонажей в их соотношении с повествователем, рас­сказ­чиком или рассказчиками и через них являющееся идейно-сти­ли­сти­­ческим средоточием, фокусом целого» [Виноградов 1971, 118].

Виноградов, правда, не всегда по­следовательно употребляет это понятие, иногда сли­ваю­щееся у него с нарратором. Так, добавляя, что в формах сказа «образ автора обыч­­но не со­впа­дает с рассказчиком», Виноградов допускает мысль, что «образ автора» в принципе вполне может совпадать с нейтральным нар­ра­то­ром.

«Образ автора» не такой уж неподходящий термин, как кажется Бахтину, если учесть, что со­зда­­те­­лем его является не первичный или чистый ав­тор, а читатель. В отклонении же виноградовского термина Бах­ти­ным играет опре­де­лен­ную роль то неправильное предположение, что этот образ мыс­лится как продукт первичного автора, изображающего са­мо­го себя. Так, мы читаем во фрагменте «Проблема текста», что «в отличие от реального автора созданный им “образ автора” <здесь Бахтин употребляет безоговорочно виноградовское понятие> <…> может участвовать в сюжете про­изведения… [Э 295].

Как пример существования «образа автора» в сю­же­те Бахтин приводит беседу «автора» с Онегиным [Э 295], не принимая к сведению, что этот фиктивный автор не кто иной, как одна из масок изображаемого нар­ра­тора.

Из всех определений «образа автора» Виноградовым явствует, что этот образ создается читателем. Мысль о читателе как творце «образа автора» у Бахтина даже намечается: «Автора мы на­хо­дим (воспринимаем, понимаем, ощущаем, чувствуем) во всяком про­из­ве­де­нии искусства. Например, в живо­писном произведении мы всегда чувст­вуем автора его (художника), но мы никогда не видим его так, как видим изо­браженные им образы. Мы чувст­вуем его во всем как чистое изо­бра­жаю­щее начало (изображающий субъект), а не как изображенный (видимый) образ» [Э 287. Курсив в оригинале — В. Ш.].

Это — подходящее описание того, как создается пред­став­­ление об авторе читателем. Во фраг­менте «Проблема текста» экс­пли­цит­но выражена мысль, что со­зда­телем «чистого» или «первичного» ав­то­ра является не кто иной, как читатель: «Когда мы ста­раем­ся образно пред­ставить себе первичного автора, то мы сами создаем его образ, то есть са­ми становимся первичным автором этого образа» [Э 353].

К этому, однако, нуж­но добавить, что со­здан­ное читателем представление снабжает пер­вич­ного автора не на­руж­ностью или человекоподобием, а предстает в сугубо абстрактном виде. Созданное представление характеризуется, прежде все­го, определенной эти­ческой и эстетической позицией. Отвлеченным су­щест­вованием со­здан­ного читателем образа автора оправ­ды­ва­ется тер­мин «абстрактный автор». К бахтинской концепции еще следует добавить, что не только каждому чи­та­телю, но даже каждому акту восприятия, каждому акту осмыс­ления произведения читателями соответствует свой абстрактный автор.

 

5

 

С моим термином «абстрактный автор» Бахтин сталкивался в 1971 г. В конце этого года или в начале 1972 г. Бахтин сделал конспект [К] моей рецензии на книгу Борисa Успенского «Поэ­тика композиции» [Успенский 1970]. Рецензия была написана по-немецки и на­пе­ча­тан­а в немецком журнале «Poetica» за 1971 г. [Schmid 1971]. Сергей Бочаров привез ее Бахтину в Климовск, но не в начале 1971 г., как помнится Бочарову [К 657]. Так как журнал «Poetica» выходил тогда со значительным опозданием, Бахтин мог читать рецензию не раньше осени-зимы 1971 г. или даже начала 1972 г. Конспект опубликован в VІ томе Собрания сочинений Бахтина на немецком языке и с примечаниями Бахтина на русском. Бахтин, очевидно, интересовался моей критикой его концепции автора, прежде всего моей критикой его тезиса, что абстрактный автор, будучи носителем смысла произведения как целого, мо­жет быть втянут в поли­фонию изображенных инстанций. В рецензии я кон­статировал, что Успен­ский показывает, как Достоевский в «Братьях Кара­мазовых» посредством раз­личных именований Дмитрия (Дмитрий Ка­ра­мазов, Дмитрий Федорович, Митя, Митенька, брат Дмитрий и т. д.) де­ла­ет носителем языковой пер­спек­тивы каждый раз другую инстанцию. Бахтин комментирует это сле­дующим примечанием: «Но как будет звучать имя на языке “абстрактного автора” (может быть, официально, по до­ку­мен­там “Дмитрий Федорович Карамазов”?) Есть ли у “абстрактного автора” свой особый язык (код)?» [К 418].

На этот риторический вопрос, который комментатор тома Л. А. Гоготишвили [К 661] ин­тер­пре­тирует как «мягкую» критику моего упо­треб­ле­ния понятия «абстрактный автор», сле­дует ответить ясное «нет». В моем тексте было недвусмысленно кон­ста­ти­ро­вано, что у абстрактного автора нет собственного слова. Соответствующее место моего текста, цитируемое Бахтиным по-немецки, гласит в модифицированном мною переводе И. Л. Поповой следующее:

 

«Нельзя не заметить, что семиотическая модель повествовательной структуры наряду с абстрактным автором (“имплицитным автором” по Wayne C. Booth) и фиктивным рассказчиком с “передающей сообщение стороны” включает в себя соответствующие им инстанции “воспринимающей сообщение стороны”, а именно фиктивного читателя, сконструированного самим рассказчиком, и абстрактного, идеального, читателя, которого предполагает все произведение в целом. Поэтому следует говорить о двух уровнях “оценки”. Каждая из изображенных фиктивных инстанций (рассказчик, герой, фиктивный читатель) может представлять свою смысловую позицию <…>. Оценка абстрактного автора в таком случае уже не является одной среди множества других, а получается в результате диалектических взаимоотношений изображенных смысловых позиций. Эти позиции иерархизованы в соответствии с общей смысловой интенцией произведения, воплощенной в абстрактном авторе, причем представленная Бахтиным “полифония равноправных голосов” в действительности означает лишь один особый случай такой иерархизации. Однако абстрактный автор, будучи носителем смысла произведения как целого, никоим образом не может быть втянут, вопреки утверждению Бахтина, в полифонию изображенных инстанций» [К 658—659].

 

Чуть дальше в записях, опубликованных в VІ томе, Бахтин, по мнению ком­ментатора [СС VІ, 674, прим. 60] , спорит с моим понятием «абстрактного читателя»:

 

«Со­вре­мен­ные литературоведы (в большинстве своем структуралисты) обыч­но опре­деляют имманентного произведению слушателя как все­по­ни­маю­щего идеаль­ного слушателя <…> Это, конечно, не эмпирический слушатель и не пси­хологическое представление, образ слушателя в душе автора. Это — аб­стракт­ное идеальное образование. Ему противостоит такой же аб­стракт­ный идеальный автор. При таком понимании, в сущности, идеальный слу­ша­тель является зеркальным отражением автора, дублирующим его. Он не мо­жет внести ничего своего, ничего нового в идеально понятое про­из­ве­де­ние и в идеально полный замысел автора <…> он не может быть другим (или чужим) для автора, не может иметь никакого избытка, определяемого дру­гостью. Между автором и таким слушателем не может быть никакого взаи­модействия, никаких активных драматических отношений. Ведь это не голоса, а равные себе и друг другу абстрактные понятия. Здесь возможны только механистические или математизированные, пустые тавтологические абстракции. Здесь нет ни грана персонификации» [СС VІ, 427—428. Курсив в оригинале — В. Ш.].

 

Против этих критических замечаний можно приводить целый ряд возражений:

1) Абстрактный автор не идеальное существо. Он — конструкт осмыс­ли­ваю­щего произведние конкретного читателя, вернее — ре-конструкт читателя на основе найденных им в тексте симптомов.

2) Абстрактный читатель распадается на две инстанции —

  • предполагаемый адресат, к которому обра­щено произведение, языковые коды, идеологические и эсте­ти­ческие нормы которого учитываются для того, чтобы произведение было понято читателем;
  • идеальный реципиент, осмыс­ляющий произведение идеальным образом. Его отношение к нор­мам и ценностям изображаемого мира предопределено — не волей кон­кретного автора, а зафиксированными в произведении твор­че­ски­ми актами. Поэтому идеальный читатель и не является зеркальным отражением автора.

3) Между абстрактными инстанциями не может существовать никакой коммуникации, не говоря уже о диалогичности. Это не праг­ма­ти­че­ские фигуры, а семантические ре-конструкты, которые не в сос­тоя­нии вести коммуникацию.

4) В той и другой ипостаси абстрактный читатель, конечно, не может ни­чего нового внести в произведение. Внести свое, чужое может толь­ко конкретный читатель. Как бы тот ни спорил с фиктивными пер­сонажами или с воплощенным в произведении абстрактным авто­ром, его осмысление произведения для других интересно только в той мере, как он, улавливая содержащиеся в употребляемых приемах семан­тические указания, старается реконструировать смысл про­из­ве­дения.

 

Один из учеников Бахтина однажды спросил мастера: «Михаил Михай­лович, некоторые Ваши заключения мне кажутся чуть преувеличенными». Бахтин ответил, как сообщают ученики: «Чтобы попасть в правду, нужно ее преувеличивать». Идеальный читатель бахтинского творчества в его духе — это не поддакивающий ученик, а спорящий ученый. Споря с Бах­ти­ным и исправляя его тезисы, мы окажемся идеальными реципиентами, предусматриваемыми его мышлением, которое он сам назвал бы, упо­треб­ляя свою любимую метафору, «диалогическим».

 

Список сокращенных названий работ Бахтина

 

ВЛЭ — Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

К — Конспект рецензии В. Шмида на книгу Б. А. Успенского «Поэтика композиции» // Собрание сочинений: В 7 т. Т. 6. С. 416—418, 657—662.

ППД — Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-ое. М., 1979.

ПТД — Проблемы творчества Достоевского. Л., 1929. Переизд.: СС ІІ. М., 2000.

СС — Собрание сочинений: В 7 т. М., 1997—2012. — Римскими цифрами указан номер тома.

Э — Эстетика словесного творчества. М., 1979.

 

ЛИТЕРАТУРА

 

Бонецкая Н. К.   

1985 — Проблема авторства в трудах М. М. Baxtina // Studia Slavica Hungarica. 1985. Vol. 31. С. 61—108.

Волошинов В. Н.

1929 — Марксизм и философия языка: основные проблемы социологического метода в науке о языке. М., 1929.

Шмид В.

1998 —      Вклад Бахтина/Волошинова в теорию текстовой интерференции // Проза как поэзия. Изд. 2-е, испр., расшир. СПб., 1998. С. 194—210.

2008 —      Нарратология. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 2008.

Freise Matthias   

1993 — Michail Bachtins philosophische Ästhetik der Literatur. Frankfurt a. M., 1993.

Lerch Eugen

1914 — Die stilistische Bedeutung des Imperfektums der Rede (“style indirect libre”) // Germanisch-romanische Monats­schrift. 1914. Bd. 6. S. 470—489.

1928 — Ursprung und Bedeutung der sog. “Erlebten Rede” (“Rede als Tatsache”) // Germanisch-romanische Monats­schrift. 1928. Bd. 16. S. 459—478.

Lerch Gertraud 

1922 — Die uneigentlich direkte Rede // Idea­lis­ti­sche Neuphilologie. Festschrift für Karl Vossler zum 6. September 1922 / ed. V. Klemperer, E. Lerch. Hei­del­­berg, 1922. S. 107—119.

Lorck Etienne

1921 — Die “Erlebte Rede”. Eine sprachliche Untersuchung. Heidelberg, 1921.

Schmid Wolf

1971 — [Рецензия на книгу:] Б. A. Успенский. Поэтика композиции. Структура художественного текста и типология композиционной формы. М., 1970 // Poetica. Zeitschrift für Sprach- und Literaturwissenschaft. Bd. 4. München, 1971. S. 124–134.

1973 —      Der Textaufbau in den Erzählungen Dostoevskijs. München, 1973. 2. Aufl. Amsterdam, 1986.

1984 — Bachtins “Dialogizität” — eine Metapher // Roman und Gesellschaft. Inter­nationales Michail-Bachtin-Colloquium. Jena, 1984. S. 70—77.

1999 — “Dialogizität” in der narrativen “Kommunikation” // Dialogue and Rhetoric. Communication Strategies in Russian Text and Theory / ed. I. Lunde. Bergen, 1999. P. 9—23.

Online: Amsterdam International Electronic Journal for Cultural Narratology. 2005. № 1. URL: http://cf.hum.uva.nl/narratology/schmid.htm (accessed 15.6.2015).

 

 

© В. Шмид, 2016.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *