Вольф Шмид (Гамбург)

Несобственно-прямая речь в истории русской литературы

1 Определение несобственно-прямой речи

Термин «несобственно-прямая речь» (НПР) обозначает «ментальный дискурс персонажа под видом дискурса нарратора» (“a character’s mental discourse in the guise of the narrator’s discourse”, [Кон 1978, 14]) или, более точно, «отрывок повествовательного текста, передающий слова, мысли, чувства, восприятия или только смысловую позицию одного из изображаемых персонажей, причем передача текста персонажа не маркируется ни графическими знаками (или их эквивалентами), ни вводящими словами (или их эквивалентами)» [Шмид 2003, 224; 2008, 214]. Отсутствие четкого маркера делает НПР неоднозначным, это — эффект, который особенно культивируется многими авторами с начала XIX века.

НПР — это гибридное явление, в котором смешаны мимесис и диегезис (в смысле Платона), структура, объединяющая две функции: воспроизведение текста персонажей (мимесис) и собственно повествование (диегезис).

НПР не является специфической для художественной литературы, как постулируют некоторые его теоретики [напр., Банфильд 1983]. Она также широко используется в детской литературе [Соколова 1968, 212-215], в парламентских репортажах [Паскаль 1977, 18—19, 34, 57], в журналистских интервью и нарративах [МакХейл 1978, 282]. И он не характерен для вымышленного (как утверждает Бронзвар [1970, 49]). Даже напротив, НПР наиболее характерна для повседневных устных нарративов. Как только рассказывающее лицо в повседневной жизни сообщает о переживаниях третьего лица, его рассказ имеет тенденцию перенимать перспективу этого лица на некоторых или даже на всех уровнях повествовательной точки зрения, начиная с 1) перцептивной точки зрения (выбор ситуаций, персонажей, действий и их свойств), через 2) идеологическую или оценочную точку зрения до 3) языковой точки зрения (о различимых уровнях точки зрения см. [Успенский 1970; Шмид 2003; 2008]). Такое повседневное повествование, «зараженное» точкой зрения тех лиц, о которых сообщается, можно предположительно рассматривать как реальное происхождение НПР.

2 Исследование НПР

Описание НПР начинается в девятнадцатом веке. Уже в 1876 году немецкий писатель Генрих Кейтер описал форму изображения сознания персонажа, которую он считал для романиста «непринужденной» и которая «без усилий» вписывается в поток повествования: «непрямой монолог», под которым он подразумевал НПР [Грюне 2018, 168—171]. Первыми учеными, исследовавшими лингвистическую структуру НПР, были швейцарский профессор романистики Адольф Тоблер (1887, про­ана­ли­зи­ровавший это устройство на французских примерах) и в России П. Козловский (1890).

Среди различных способов моделирования НПР следует упомянуть два. Более традиционный, названный его критиком А. Пальмером (2002, 30) «подходом, основанным на категории речи» (speech category approach) (A), базируется на применении трех способов изображения речи (прямой, косвенной и несобственно-прямой речи) к представлению внутреннего мира (мыслей, внутренней речи, восприятий и т. д.) персонажей. Наиболее яркими представителями подхода А являются Б. МакХейл (1978) с его семиуровневой шкалой, основанной на «степенях косвенности» (degrees of indirectness) Н. Пейдж [1973, 31—35]; Д. Кон [1978] с ее трехчастной моделью (psycho—narration, narrated monologue, quoted monologue); и — вопреки своей полемике против подхода, основанного на категории речи, — сам Пальмер [2004, 2005], чья троичная модель (thought report, free indirect thought, direct thought) обнаруживает безошибочное сходство с триадой Кон.

Альтернативой тройственному подходу Кон и Пальмера и семиуровневой шкале МакХейл является модель текстовой интерференции (В). Она восходит к описанию НПР М. Бахтиным как «гибридной конструкции», в которой «смешаны два высказывания, две речевые манеры, два стиля, два “языка”, два смысловых и ценностных кругозора» [Бахтин 1975, 118]. Концепция Бахтина, опубликованная под именем Волошинова [1929], была подхвачена чешским структуралистом Л. Долежелом [1958; 1960; 1965] и интегрирована в модель отличительных признаков текстов нарратора и персонажа. В. Шмид [1973; 2003; 2008] развил модель B, переопредляя характеристики, статус и возможную нейтрализацию оппозиций между текстами нарратора и персонажа и вводя категорию «текстовой интерференции» (ТИ). ТИ основана на том, что в одном и том же сегменте повествовательного текста одни признаки отсылают к тексту нарратора (ТН), а другие — к тексту персонажа (ТП) как к своему источнику. В результате распределения признаков по обоим текстам и «функции выражения» (в смысле Бюлера [1918/20; 1934]), направленной в двух направлениях, ТН и ТП одновременно реализуются в одном и том же сегменте. При помощи каталога признаков, по которым ТН и ТП могут различаться, можно перейти к более тонкозернистoй типологии НПР. Эти признаки включают 1) тематические и 2) идеологические (или оценочные) маркеры; 3) грамматическое лицо, 4) время и 5) дейксис; 6) «языковые функции» («представление», «выражение» и «обращение» в смысле Бюлера [1934]); особенности 7) лексического и 8) синтаксического стиля.

Подходы А и В различаются в трех основных аспектах:

1. Подход А склонен рассматривать НПР как «чисто грамматическое устройство объективной и очевидной репрезентации речи и сознания» [Балли 1912; 1914], без каких-либо оценочных акцентов. При таком подходе НПР является, во-первых, просто грамматической трансформацией прямого дискурса и, во-вторых, менее аутентичным, чем прямая речь. Подход B, с одной стороны, подчеркивает неоднозначность отнесения сегментов к нарратору и персонажу, а с другой — учитывает возможность того, что голос нарратора в определенном контексте накладывает на изображаемое содержание сознания оценочные акценты и таким образом способен производить юмористические, иронические, сатирические и другие эффекты.
2. Подход А склонен приписывать НПР одноголосость, в то время как подход B в основном предполагает двуголосость. С момента первого научного описания НПР идет спор между унивокалистами (Лерх 1914; 1928; Банфильд 1982; Падучева 1996) и бивокалистами (Гюнтер 1928; Baxtin 1929; Волошинов 1929; Шмид 1973; Паскаль 1977) о том, служит ли НПР больше для эмпатии или больше для иронического дистанцирования. Решающим для этого вопроса является общая аксиологическая взаимосвязь между позицией нарратора и позицией персонажа.
3. Подход А склоняется к тому, что в НПР нарратор «уходит со сцены», уступая свою повествовательную функцию персонажу (Балли 1914; Лерх 1928; Банфильд 1982; Падучева 1996), в то время как подход Б признает следы нарратора даже в самой персональной НПР, хотя бы в использовании личных местоимений третьего лица вместо первого и второго.

3 НПР в различных языках

Каждый язык использует свои собственные грамматические средства для выражения НПР (для сравнения грамматической реализации в немецкой, французской и английской литературе: Штайнберг 1971; Флудерник 1993; в русском языке: Шмид 2003; 2008). Основное различие заключается в выборе времени. В немецком и английском языках время соответствует тексту нарратора, т.е. в НПР происходит временной сдвиг: настоящее (или будущее) персонажа выражается прошедшим временем, его прошлое — плюсквамперфектом:

Aber am Vormittag hatte sie den Baum zu putzen. Morgen war Weihnachten. (Alice Berend, Die Bräutigame der Babette Bomberling)

В русском языке, напротив, НПР реализуется во времени текста персонажа, т.е. прямого высказывания.

За что она его любит так? (Чехов, Дама с собачкой)

В опубликованном английском переводе этой цитаты используется временной сдвиг, т.е. НПР появляется во времени текста нарратора:

Why did she love him so? (Anton Čexov, The Lady with the Little Dog)

Картина осложняется тем, что в языках помимо основных типов используются варианты. В немецком языке мы встречаем вариант без временного сдвига. Времена в НПР такие же, как и в тексте персонажа, то есть такие, какими они были бы в прямой речи.

В русском языке один из распространенных вариантов содержит не время персонажа, а повествовательный претерит. В нем НПР приближается к тексту нарратора:

Всё было так натурально! И было отчего сокрушиться, бить такую тревогу! (Ф. М. Достоевский, Двойник)

Претерит в данном случае не описывает прошлое персонажа, а является повествовательным претеритом, который описывает настоящее персонажа.

Различное использование временных форм приводит к разной степени выраженности НПР в зависимости от языка. Основной тип немецкой НПР относительно слабо маркирован временем текста нарратора. Это затрудняет его идентификацию. В английском языке ситуация похожа. Во французском языке НПР с использованием imparfait вместо passé simple выражен сильнее, чем в немецком и английском. В русском языке основной тип НПР с временем персонажа также более сильно маркирован, чем в немецком или английском языках.

Степень маркированности является важным фактором в процессе рецепции. Слабая маркированность усиливает эффект гибридности и битекстуальности, который привел первых исследователей этого устройства к таким терминам, как «завуалированная речь» (verschleierte Rede, Калепки 1899; 1913) или «замаскированная речь» (verkleidete Rede, Калепки 1928). Двусмысленность НПР активизирует читателя и заставляет его обращаться к контексту, используя свои «дедуктивные способности» (Лофтман 1929, 165).

4 НПР в русской литературе

4.1 А. С. Пушкин

В русской литературе первые следы НПР можно обнаружить в «Повести временных лет». Но это лишь отдельные сокращения прямой речи. Первым в России сознательно использовал НПР Пушкин. В конце пятой главы «Онегина» нарратор изображает диалог между Ольгой и Ленским, как он воспринимается Ленским!:

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла…
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!

Эта цитата показывает, как Пушкин уже умело обращается с приемом, который он должен был знать из западной литературы, особенно из французской.

НПР редко служит воспроизведению внешней речи. Большинство случаев, где представлена, как кажется, внешняя речь, является на самом деле воспроизведением не самой внешней речи, а скорее ее восприятия другим персонажем (ср. Ковтунова 1955, 138). Такой случай имеется как раз в цитате из «Онегина»: Ленский повторяет про себя слова Ольги.

Карамзин, который первым в русской литературе погружался в души своих героев, был далек от НПР. В «Бедной Лизе» сентиментальный нарратор погружается во внутренний мир героини, но у него нет следов НПР. Изображая мысли и эмоции героини, для чего и НПР была бы естественной, нарратор на самом деле использует отчетливо маркированную внутреннюю прямую речь:

Ах! — думала она. — Для чего я останусь в этой пустыне?

Пушкин использует НПР и в своей повествовательной прозе. В «Повестях Белкина» он развил мастерство этого приема. В «Станционном смотрителе» он даже использует особую разновидность НПР, которую можно назвать несобственно-прямым повествованием: сентиментальный нарратор воспроизводит рассказ станционного смотрителя о предполагаемом похищении его дочери Дуни. Рассказ нарратора варьи­руется между трез­вым изложением фактов и представлением внутреннего мира обманутого отца. Персональные сегменты включают НПР и несобственно-прямое восприятие. Однако в один момент, в кульминации сюжета, несобственно-прямое повествование выходит за рамки ограничения точки зрения. Отцу, хитростью проникшему в петербургскую квартиру дочери, приходится стать свидетелем нежного свидания своей «заблудшей овечки» с хищным «волком»:

В комнате прекрасноубранной Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он по неволе ею любовался.

Последние две фразы уже не являются речью Вырина. Разве мог несчастный отец так откровенно признаться самому себе в своих самых тайных чувствах и даже раскрыть их перед проезшим? Был ли он вообще способен на это? Изображение смешанных чувств Вырина выходит за его горизонт и излагается с точки зрения нарра­тора-сентименталиста. Восклицание «Бедный смотритель!» выражает сочувствие герою, но в то же время иронически перекликается с двукратным восклицанием Вырина «Бедная Дуня!», восклицанием, отсылающим, в свою очередь, к повести Карамзина.

4.2 М. Ю. Лермонтов, И. А. Гончаров, Н. В. Гоголь

Первая попытка Лермонтова в прозе, «Вадим», еще не могла, как показал Эйхенбаум [1924, 127—134], оторваться от лирико-патетического стиля, который поэт использовал в своих романтических поэмах. Текст нарратора и текст персонажа во многом выдержаны в одном стиле [ср. Виноградов 1941, 519—521]. Нарратор выражает свою солидарность как с ангельской Ольгой, так и с демоническим Вадимом. Следующий внутренний монолог Вадима, выдержанный в шаблоне НПР, по своему языку полностью соот­вет­ст­вует риторически разработанному стилю ранней, стихотворной прозы Лермонтова.

Но третья женщина приблизилась к святой иконе, – и – он знал эту женщину!.. Ее кровь — была его кровь, ее жизнь — была ему в тысячу раз дороже собственной жизни, но ее счастье — не было его счастьем; потому что она любила другого, прекрасного юношу; а он, безобразный, хромой, горбатый, не умел заслужить даже братской нежности; он, который любил ее одну в целом божьем мире, ее одну, — который за первое непритворное, искреннее: люблю с восторгом бросил бы к ее ногам все, что имел, свое сокровище, свой кумир — свою ненависть! — Теперь было поздно.

Только в романе «Герой нашего времени» Лермонтову удалось сти­лис­ти­чески и идейно индивидуализировать говорящих и мыслящих героев. Перспективизм здесь, однако, основан не на НПР, а на смене фигур нарраторов.

У Гончарова проза — это поле битвы двух стилей. Романтическое выражение, до сих пор преобладающий элемент повествования, перемещается в сферу персонажей. В НПР нарратор больше не выражает солидарность со своими героями, а иронически представляет их неподобающую манеру говорить. Техника двухголосой НПР, встречающаяся уже в ранних рассказах Гончарова, полностью раскрывается только в романе «Обыкновенная история» (ср. [Бродская 1955]).

Доминирующим элементом повествования Гоголя является сказ, который чаще всего появляется в орнаментальном варианте. Сказ — это явный нарраториальный прием. Хотя в повести «Шинель» мы сталкиваемся с ярко выраженным НПР, которая в некоторых местах даже превращается во внутренний монолог, повествовательный текст в основном структурирован нарраториально. То же самое можно сказать и о следующем примере:

Как же, в самом деле, на что, на какие деньги ее [шинель] сделать? Конечно, можно было бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперед. Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном слоге, — словом, все деньги совершенно должны были разойтись; и если бы даже директор был так милостив, что место сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море.

4.3 Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой

Безошибочным признаком новизны НПР в той или другой культуре является непонимание читателями структуры этого приема. Роман Флобера «Мадам Бовари» вызвал моральное возмущение общества про­тив автора и послужил поводом для судебного иска по обвинению в безнравственности. Считалось, что автор говорит от своего имени, представляя адюльтерные мысли героини в НПР, что в то время было еще необычно [ЛаКапра 1982]

После пышного успеха эпистолярного романа «Бедные люди» повесть Достоевского «Двойник» потерпела большую неудачу. Из суждения В. Г. Белинского можно сделать вывод, что публику раздра­жа­ла радикально примененная персональная точка зрения, в которой основная доля принадлежит НПР:

Автор рассказывает приключения своего героя от себя, но совершенно его языком и его понятиями: это, с одной стороны, показывает избыток юмора в его таланте, бесконечно могущественную способность объективного созер­цания явлений жизни, способность, так сказать, переселяться в кожу другого, совершенно чуждого ему существа; но с другой стороны, это же самое сделало неясными многие обстоятельства в романе. («Петербургский сборник» // Белинский В. Г., ПСС в 13 тт. Москва 1953–1959. Т. 9. С. 565)

В НПР нарратор изображает то, что герою кажется, что ему только мерещится, как объективные события. О том, что двойник — не романтическая фигура, а всего лишь продукт субъективного бреда больных мозгов, можно догадаться только по отдельным признакам. Таким образом, остается неясным, что на самом деле происходит в повести, что является реальностью, а что — химерой.

В «Двойнике» НПР часто расширяется до развернутых внутренних монологов, оказывающихся не редко внутренними диалогами между двумя голосами Голядкина (ср. Шмид 1973, 85—148). В следующем несобственно-прямом монологе, чередующемся между основным типом и вариантом (курсив), Голядкин пытается успокоить себя перед лицом тревожного появления двойника:

Всё было так натурально! И было от чего сокрушаться, бить такую тревогу! Ну, есть, действительно есть одно щекотливое обстоятельство, — да ведь она не беда: оно не может замарать человека; амбицию его запятнать и карьеру его загубить, когда не виноват человек, когда сама природа сюда замешалась. К тому же гость просил покровительства, гость плакал, гость судьбу обвинял, казался таким незатейливым, без злобы и хитростей, жалким, ничтожным и, кажется, сам теперь совестился, хотя, может быть, и в другом отношении, странным сходством лица своего с хозяйским лицом.

Впечатление, что в «Двойнике» рассказ диалогически обращен к герою, на котором основана известная гипотеза Бахтина о полифонии в нарративном мире Дотоевского, возникает из-за того, что внутренний диалог героя распределен между различными шаблонами изображения мысли. Часто высказывание в НПР лишает силы сомнения, страхи или надежды, которые ранее были сформулированы в прямой или косвенной речи. В следующем примере за прямой внутренней речью следует контрреплика в НПР:

«Что же это, сон или нет […]?» Нет, не сон, да и только.

В НПР нарратор предпочитает изобразить преуменьшающий голос Голядкина (курсив), после чего в прямой внутренней речи следует контрреплика обеспокоенного голоса:

Вот он, господа, и выжидает теперь тихомолочки, и выжидает ее ровно два часа с половиною. Отчего ж и не выждать? И сам Виллель выжидал. «Да что тут Виллель! — думал господин Голядкин, — какой тут Виллель? […]»

В великих романах Достоевского НПР не появляется в такой плотности и с таким семантическим усложнением, как в «Двойнике»; но особенно в «Преступлении и наказании» и в романе от первого лица «Подросток» НПР также имеет большое значение.

В отличие от Достоевского, чьи миры представлены персонально, несмотря на постоянное присутствие нарратора, Толстой является автором с преимущественно нарраториальной и даже авторской точкой зрения. Мысли его героев представлены либо в нарраторском сообщении, либо в косвенных рассуждениях, либо в развёрнутых прямых внутренних монологах. И эти прямые монологи, в которых герои размышляют о себе в поворотные моменты своей жизни, организованы нарраториально. НПР редко встречается в романах Толстого, но когда она возникает, то несет на себе безошибочные нарраториальные акценты.

4.4 А. П. Чехов

В творчестве зрелого Чехова А. P.  Чудаков [1971] наблюдает возрастание субъективного начала и уменьшение классической НПР. Результат этого развития Чудаков описывает на примере «Дамы с собачкой» совершенно правильно: «Описание дано полностью в формах языка повествователя и нигде не переходит в несобственно-прямую речь. Но на это объек­тив­ное воспроизведение событий как бы накладывается отпечаток эмоционального состояния героев» [Чудаков 1971, 98].

У позднего Чехова текстовая интерференция переходит от классической НПР к форме, которая в русском языке называется несобственно-авторским повествованием (НАП) [Кожевникова 1971]. По-английски я предложил назвать эту форму Figurally colored narration [Шмид 2022]. Этот термин обозначает пунктуальную персонализацию нарративного дискурса, за которую ответственен нарратор.

Чем отличается НАП от НПР? НПР воспроизводит текст персонажа в форме наррации. НАП — это, напротив, повествование нарратора, принимающего в немаркированной форме оцен­­ки, обозначения и стилистические особенности из текста персонажа. Нарратор или как бы заражается текстом персонажа, или воспроизводит его иронически. В НПР выбор темы относится к тексту персонажа; в НАП, напротив, — к тексту нарратора.

В качестве примера можно привести начало рассказа Чехова «Студент». Первые предложения, в которых нарратор «видит» и говорит, тем не менее, пересыпаны явно персональными оценками (выделены здесь курсивом):

Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.

Прежде чем представить протагониста, нарратор уже описывает мир с его оценочной точки зрения, не используя, однако, лексических или синтаксических особенностей, которые указывали бы на текст персонажа.

НАП характерно для позднего Чехова. Там как будто весь изображаемый мир погружен в горизонт персонажа. НАП связана со значительной трудностью восприятия. Персональную часть нарративного дискурса не так легко идентифицировать, как в классическом НПР, в которой восклицания, вопросы и примыкающее к ним прямая или косвенная речь указывают на присутствие текста персонажа. Персональные моменты НАП, не отличающегося от чисто повествовательного контекста синтаксическими средствами, заключаются в основном в использовании определенных оценок. Их идентификация предполагает обращение к ментальному и этическому профилю персонажа.

Прием НАП отнюдь не ограничивается русской литературой. Он широко распространен в европейских и американских нарративах с конца девятнадцатого века, но, вероятно, ни в одной другой литературе этот прием не является более характерным для современной повествовательной прозы, чем в русской литературе.

4.5 Обновление текстовой интерференции в 1960-е годы

Даже в рамках так называемого «социалистического реализма», социально-педагогической доктрины, провозглашенной в 1934 году «основным методом советской художественной литературы», русские прозаики использовали НПР. Но это было лишь скудное сокращение богатства форм, разработанных в постреализме, символизме (Андрей Белый) и художественном авангарде 1910—1920-х годов (Евгений Замятин, Борис Пильняк, Алексей Ремизов). Нарратор превратился в лишенный юмора и иронии авторский рупор. Язык персонажей, очищенный от характерологических, местных и социальных красок, был привержен нейтральному книжному стилю. Если НПР, подозреваемый в буржуазном формализме, вообще использовался под эгидой официальной доктрины, он вырождался в стилистически монотонный и бесцветный прием воспроизведения текста персонажа с четкой нарраториально-авторской интенцией (ср. [Кожевникова 1971; Ходель 2001, 236–258]).

С конца 1950-х годов наблюдается возрождение текстовой интерференции. Все новаторские направления — от «деревенской прозы» Федора Абрамова, Виктора Астафьева, Василия Белова, Василия Шукшина через московские романы и исторические повествования Юрия Трифонова до рефлексивных путешествий и романов Андрея Битова — отводят текстовой интерференции центральное место в структуре повествования [Шмид 1979].

В новой прозе текстовая интерференция характеризуется не только высокой частотностью и сильной характерологической стилизацией, но прежде всего расширением функционального диапазона. Если до сих пор НПР воспроизводил только внутреннюю речь, размышления, восприятие и точку зрения персонажа, то теперь она распространяется на все конструктивные элементы произведения. НАП берет на себя задачи, которые до сих пор возлагались на повествование и описание нарратора. Нарративное НАП воспроизводит предысторию героя и текущие события, описательное НАП создает портреты, личные характеристики, сцены и пейзажи [Кожевникова 1971].

Конечно, нельзя говорить о «расширении» содержания НПР и НАП в строгом смысле слова. Ведь эти формы в основном ограничивается воспроизведением фактов сознания. В новой прозе нарратив формируется уже не столько внешними событиями сколько ментальными актами «рефлектора».

В 1960-е годы НАП по-настоящему культивируется  такими авторами, как Юрий Трифонов, Василий Шукшин, Сергей Залыгин, Федор Абрамов, Владимир Тендряков и Вера Панова [Кожевникова 1971, 154]. Ключевым произведением в ренессансе НАП стал роман Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (написанный в 1959-ом году, опубликованный 1962). Хотя НАП и НПР имеют различную структуру, в тексте Солженицына не всегда возможно отделить их друг от друга. В результате заключительные предложения романа можно рассматривать либо как воспроизведение текущего процесса в сознании персонажа, подводящего итог событиям дня, когда он засыпает (т. е. как НПР), либо как слова нарратора, который, независимо от текущей ситуации в сознании персонажа, подводит баланс «успехов» этого дня (т. е. как НАП):

Засыпал Шухов, вполное удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посaдили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он за­ко­сил кашу, бигадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с но­жов­кой нa шмоне не попался, поработал вечером у Цесаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счаст­ли­вый.

Видимая здесь неоднозначность, двоякость — не последняя из причин, сделавших НАП основополагающим повествовательным приемом русской литературы между «оттепелью» и «перестройкой».

Балли Ш. — Bally Charles

1912 – Le style indirect libre en français modern // Germanisch-roma­ni­sche Mo­nats­­schrift 4. 549–556, 597–606.

1914 – Figures de pensée et formes linguistiques // Germanisch-romanische Mo­nats­­schrift 6. 405–422, 456–470.

Банфильд А. — Banfield Ann

1982 – Unspeakable Sentences: Narration and Representation in the Language of Fiction. Boston; London.

Бахтин М. М.

1929 – Проблемы творчества Достоевского. Ленинград.

Бронзвар В. — Bronzwaer W. J. M.               

1970 – Tense in the Novel: An Investigation of Some Potentialities of Linguistic Criticism. Groningen.

Бюлер К. — Bühler Karl

1918/20 – Kritische Musterung der neueren Theorien des Sat­zes // Indo­germanisches Jahr­buch 4. 1–20.

1934 — Sprachtheorie. Die Darstellungsfunktion der Sprache. Frankfurt a. M., 1978.

Виноградов В. В.

1941 – Стиль прозы Лермонтова // М. Ю. Лермонтов. Литературное наследство 43—44. Москва.

Волошинов В.

1929 – Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Ленинград.

Грюне М. — Grüne Matthias

2017 – Realistische Narratologie. Otto Ludwigs Romanstudien im Kontext einer Geschichte der Erzähltheorie. Berlin; Boston.

Гюнтер В. — Günther Werner

1928  – Probleme der Rededarstellung: Untersuchungen zur direkten, indi­rekten und „er­­leb­ten“ Rede im Deutschen, Französischen und Italienischen. Marburg.

Долежел Л. —  Doležel Lubomír

1958 – Polopřímá řeč v moderní české próze // Slovo a slovesnost 19. 20–46.

1960 – O stylu moderní české prózy. Výstavba textu. Praha: Nakl. čsl. Akad. věd.

1965 – Нейтрализация противопоставлений в языково-стилистической структуре эпической прозы // Проблемы современной филологии. Сборник статей к семидесятилетию В. В. Виноградова. Москва: Наука. 116–123.

Калепки Т. — Kalepky Theodor

1899 – Zur französischen Syntax. VII. Mischung indirekter und di­rek­ter Rede. (T[obler] II, 7) oder V[erschleierte] R[ede]? // Zeitschrift für romanische Phi­­­lo­lo­gie 23, 491–513.

1913 – Zum „Style indirect libre“ („Verschleierte Rede“) // Germanisch-roma­ni­sche Monats­schrift 5, 608–619.

1928 — Verkleidete Rede. //  Neophilologus 13, 1–4.

Ковтунова И. И.

1955 – Несобственно-прямая речь в языке русской литературы конца ХVIII—первой половины ХIX в. Дисс. канд. фиолол. наук. Москва.

Кожевникова Н. А.

1971 – О типах повествования в советской прозе // Вопросы языка современной русской литературы. Москва. 97—163.

1977 – О соотношении речи автора и персонажа // Языковые процессы современной русской художественной литературы. Проза. Москва. 7–98.

1994 – Типы повествования в русской литературе ХІХ—ХХХ вв. Москва.

Козловский П.

1890 – О сочетании предложений прямой и косвенной речи // Филологические записки. Воронеж. Вып. 4–5.

Кон Д. — Cohn Dorrit

1978 – Transparent Minds: Narrative Modes for Presenting Consciousness in Fiction. Princeton.

ЛаКапра — LaCapra Dominick

1982 – Madame Bovary on Trial. Ithaca.

Лерх О. — Lerch Eugen

1914 – Die stilistische Bedeutung des Imperfektums der Rede („style indirect libre“) //  Germanisch-romanische Monats­schrift 6. 470–489.

1928 – Ursprung und Bedeutung der sog. „Erlebten Rede“ („Rede als Tatsache“) // Germanisch-romanische Monats­schrift 16. 459–478.

Лофтман Э. — Låftman Emil

1929 – Stellvertretende Darstellung // Neophilologus 14, 161–168.

МакХейл Б. — McHale Brian

1978 ­– Free Indirect Discourse: a Survey of Recent Accounts // PTL. A Journal for Descriptive Poetics and Theory of Literature. 1978. Vol. 3. 249—287.

2014 – Speech Representation // Hand­book of Narratology. 2nd ed., fully revised and expanded. Edited by P. Hühn, J. Ch. Meister, J. Pier, W. Schmid. Berlin; Boston, 812–824. Online: http://www.lhn.uni-hamburg.de/article/speech-representation (Accessed 26 Oct. 2021).

Падучева Е.

1996 – Семантические исследования. Москва.

Пальмер А. — Palmer Alan

2002 – The Construction of Fictional Minds // Narrative 10. 29–46.

Паскаль Р. — Pascal Roy

1977 – The Dual Voice. Free Indirect Speech and Its Functioning in the Nineteenth-Century European Novel. Manchester.

Пейдж N. – Page Norman

1973 – Speech in the English Novel. London.

Соколова, Л. А.

1968 – Несобственно-авторская (несобственно-прямая) речь как стилистическая категория. Томск.

Тоблер А. – Tobler Adolf

1887 – Vermischte Beiträge zur französischen Grammatik // Zeitschrift für ro­ma­ni­sche Philologie 11, 433–461.

Успенский Б. А.

1970 – Поэтика композиции. Структура художественного текста и типология композиционной формы. Москва.

Флудерник М. — Fludernik Monika

1993 – The Fictions of Language and the Language of Fiction. The Linguistic Representation of Speech and Consciousness. London and New York.

Ходель Р. — Hodel Robert

2001 – Erlebte Rede in der russischen Literatur: Vom Sentimentalismus zum Sozialistischen Realismus. Frankfurt.

Чудаков А. П.

1971 – Поэтика Чехова. Москва.

Шмид В. – Schmid Wolf

1973 – Der Textaufbau in den Erzählungen Dostoevskijs. München. 2-ое изд. с послесловием “Eine Antwort an die Kritiker”. Amsterdam, 1986.

1979 – Тhesen zur innovatorischen Poetik der russischen Gegenwartsprosa // Wiener Slawistischer Almanach 4. 55–93.

2003 – Нарратология. Москва.

2008 – Нарратология. Второе, исправленное и дополненное издание. Москва.

2022 – Figurally Colored Narration. Cases Studies from English, Russian and German Literature. Berlin; Boston.

Штайнберг Г. — Steinberg Günter

1971 – Erlebte Rede: Ihre Eigenart und ihre Formen in neuerer deutscher, französischer und englischer Erzählliteratur. Göppingen.

Эйхенбаум Б. В.

1924 — Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Ленинград.