Валерий И. Тюпа (Москва, Россия)

Франция и Россия в нарратологическом исследовательском поле

Если французскую и российскую нарратологии рассматривать как два полюса, между которыми может существовать результативное напряжение, питающее их развитие, то основу такого напряжения составляет, на мой взгляд, различное отношение к поэтике.

Французская словесность дала миру классицизм, Буало, нормативную поэтику. Слово «поэтика» для французского уха прочно связано с каноном и правилами, ограничивающими свободу. Поэтому деструктивная интенция «разрушения поэтики», увлекавшая Юлию Кристеву, или жанрологический скепсис Шеффера во французском контексте могут мыслиться позитивно. Россия же и российская культура претерпели столько разрушений, что слова этого слышать не хочется. У нас слишком часто происходили революционные разрывы между социокультурными эпохами, нарушавшие их преемственность.

На первый взгляд парадоксально, а, может быть, как раз в силу прерывности нашего культурного развития, российская филология породила «историческую поэтику» Александра Н. Веселовского, фундаментом которой является фактор преемственности. Первоначально вытесненная из советского литературоведения с его манией революционарности, историческая поэтика была официально возрождена на рубеже 1970-80 гг. и до сих составляет методологический фундамент многих научных исследований в России. Поэтому «поэтика» для нас – начало позитивно-исследовательское, не нуждающееся в деструктивном преодолении.

Этим обстоятельством можно обосновать тот факт, что русскоязычные нарратологические исследования длительное время проводились под именами «поэтика повествования» и «поэтика сюжета» (или «сюжетология»). Причем многими они мыслились раздельными научными дисциплинами, на чем настаивал один из ведущих наших теоретиков литературы Натан Д. Тамарченко.

Французская классическая нарратология 1960-70-х годов (Барт, Тодоров, Женетт и др.) воспринималась в России по большей части как особая, отдельная наука – «грамматика рассказывания». В переводах она стала доступной широкому кругу российских филологов лишь тогда, когда во Франции уже наступило время «пост-классической» нарратологии, именуемой у нас обычно просто «современной».

Этот исторический период распространения французского имени на русские исследовательские аналоги стал моментом встречи двух национальных нарратологических «трендов», как теперь у нас говорят.

Интерес оказался обоюдным. С 1980-х годов, а особенно после 2000 года работы французских нарратологов активно переводятся и широко читаются. Одновременно Поль Рикёр, задумавшийся в 1980-е годы над философскими основаниями нарратологических исследований, приступил к работе над «Временем и рассказом» (1983–1985), учитывая, по его собственному признанию, «уроки Бахтина, Женетта, Лотмана и Успенского» (Рикер 2000: 159). Цитата, весьма красноречиво свидетельствующая о том, что современная нарратология – единая научная сфера с некоторыми национальными особенностями, но без межнациональных границ.

Мыслить нарратологию как «импортную», специфически западную науку стало совершенно безосновательно. Стоит отметить, кстати, что широко известная «Нарратология» Вольфа Шмида (см.: Шмид 2008 [2003]), ставшая в России своего рода учебником для начинающих нарратологов, изначально была написана по-русски, на русском литературном материале (2003; 2nd ed. 2008) – и лишь позднее была переведена автором на свой родной немецкий язык (третье издание — в 2014).

В России межнациональная конвергенция нарратологических интересов происходила как взаимоналожение отечественной аналитической «поэтики» и французского анализа дискурса (analyse du discours), оказавшегося весьма созвучным нашим собственным исканиям, инициированным работой Бахтина «Проблема речевых жанров» (1953) (см.: Бахтин 1996). В данной статье Бахтин, не знавший тогда еще термина «дискурс», сетовал на отсутствие такового, обозначавшего бы «высказывание» не в лингвистическом, а в металингвистическом его понимании. [Понятие «металингвистики» Бахтин позаимствовал из книги Бенджамина Уорфа «Сборник статей по металингвистике» (см.: Whorf 1952)].

Никакой каталог повествовательных приемов, никакая грамматика рассказывания не исчерпывает главного в нарратологии: любая вербализованная наррация есть дискурс – то есть высказывание как взаимодействие двух сознаний: креативного и рецептивного. В этом тезисе содержится, можно сказать, ключ к пост-классической нарратологии, оставляющей за поэтикой повествования значимость прото-нарратологии.

Но акцентирование коммуникативной природы нарративных феноменов культуры (рассказывание возможно только «кому-то», только в направлении адресата, нередко потенциального) – это еще не вся суть современной нарратологии. Вторая неотъемлемая сторона – принципиальное значение категории событийности. [По убеждению Вольфа Шмида современная нарратология «основывается на концепции нарративности как событийности» (см.: Шмид 2003: 20)]. Научная ценность нарратологии в том, что она выросла в антропологическое учение о формировании, хранении (в текстуальных формах) и ретрансляции событийного опыта присутствия человека в мире.

В 1973 году (есть основания предполагать, что после знакомства с работой Женетта «Повествовательный дискурс», опубликованной на год раньше) Бахтин дописал к своей статье 1930-х годов о романном хронотопе следующее рассуждение: «Перед нами два события, – писал Бахтин, – событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушатели-читатели); события эти происходят в разные  времена (различные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте […] Мы воспринимаем эту полноту в ее целостности и нераздельности, но одновременно понимаем и всю разность составляющих ее моментов» (Бахтин 1975 :403-404).

За процитированной добавкой, где появляется столь важная для Бахтина (особенно раннего) категория «события», легко угадывается также и возвращение Бахтина к теории высказываний, излагавшейся им в «Проблеме речевых жанров».

Мне уже приходилось не раз говорить и писать о том, сколь глубоки концептуальные схождения между бахтинской теорией высказываний и совершенно независимой от Бахтина разработкой понятия «дискурс» в книге Мишеля Фуко «Археология знания» 1969 года (см.: Tiupa 2015). Такого рода схождения поистине вдохновляют ощущением прикосновения к истинной перспективе гуманитарного знания.

Интерес к рецептивной и шире – коммуникативной – стороне повествования, к различным нарративным стратегиям общения распространил современную российскую нарратологию далеко за рамки поэтики. При этом ключевое место во франко-российской общности нарратологических устремлений принадлежит, как мне представляется, Рикёру. «Бахтинско-рикёровская» – позволю себе «кентавр» такого рода – установка на «философизацию» литературоведческого и иного гуманитарного знания весьма органична для российской культуры.

Наиболее влиятельная инновация Рикёра – разработка им категории нарративной интриги как напряжения событийного ожидания, связывающего начало и конец дискурса. Интрига мыслилась Рикёром опирающейся на рецептивно-нарративный опыт читателя и в свою очередь продолжающей такой опыт формировать. По мысли Рикёра, «чтобы стать логикой рассказа», история необходимо «должна обратиться к закрепленным в культуре конфигурациям, к схематизму повествования […] Только благодаря этому схематизму действие может быть рассказано» (Рикёр 2000: 50).

Знаменательно, что более чем за сто лет до Рикёра один из зачинателей российской прото-нарратологии А.Н. Веселовский также обратился к категории интриги. В частности, он писал о неизбежном схематизме нарративности: «интриги, находящиеся в обращении у романистов, сводятся к небольшому числу, которое легко свести к еще меньшему числу более общих типов» (Веселовский 2000: 19).

Дальнейшая разработка понятия интриги представляется одной из актуальных перспектив современных нарратологических исследований. Сопоставляя трактовки данной категории в классической и «пост-классической» нарратологиях, Рафаэль Барони констатирует: «согласно структуральному подходу, интрига есть завершенная совокупность, в рамках которой завязка и развязка находятся в отношении симметрии, тогда как для пост-классического нарратолога […] интрига – это опыт напряженного чтения: завязка и развязка являются последовательными этапам, которые ритмизуют неуверенное продвижение сквозь превратности (méandres) рассказа» (Baroni 2010: 211).

Среди российских нарратологов «опыт напряженного чтения» начинает осмысливаться через понятие «интрига слова», введенное в обращение в коллективной монографии о романе «Доктор Живаго» [см.: Поэтика «Доктора Живаго» в нарратологическом прочтении 2014]. Начиная от поздней прозы Чехова, все чаще рецептивный интерес повествования определяется не только или даже не столько тем, что произойдет, а тем, какими словами завершатся перипетии вербализации наррации. Так, например, рассказ Набокова о непереносимом страдании отца, похоронившего сына («Рождество»), далеко не случайно завершается словом «счастье».

Повышенное внимание к рецептивной стороне нарративных практик заостряет интерес к нарративной идентичности субъекта и далее к этической стороне наррации, как это происходит в книге Рикёра 1990 года «Я-сам как другой». Можно отметить, что и в англоязычном ареале нарратологии также уже произошло обращение к категории этоса (см.: Korthals Altes 2014).

Имея в виду «этос» в качестве категории риторической (См.: Rhétorique générale par le groupe μ. Paris, 1970), нельзя не признать ее взаимодополнительность по отношению к интриге. Развивая Рикёра, можно сказать, что и то, и другое характеризует нарративный дискурс в его обращенности к адресату. При этом предельное напряжение интриги существенно ослабляет этос рассказывания. И, напротив, концентрация реципиента на нравственном переживании повествуемого до известной степени обесценивает интригу.

В разворачивании исследовательского интереса к нарративному этосу  (весьма созвучном русской гуманитарной науке с ее приверженностью к вопросам нравственности) опять-таки велико влияние франкоязычной культуры с ее прочными риторическими привязанностями. Знаменательно, что неориторика Хаима Перельмана и «Общая риторика» бельгийской «группы μ»  пришли к нам одновременно с нарратологией.  Не последнюю роль в этом процессе сыграл интерес к проблемам риторики самого Женетта, посвятившего ей несколько своих публикаций.

Фундаментальная интенция, с какой российская нарратология, в свою очередь, могла бы обратиться к западной, – это интенция исторической нарратологии, подсказываемая «исторической поэтикой» Александра Веселовского. Начало реализации данного сверхпроекта фактически было положено Ольгой Фрейденберг, закончившей в 1945 году работу «Происхождение наррации», а также Юрием М. Лотманом («Происхождение сюжета в типологическом освещении», 1973). Попытки дальнейшей «историзации» нарратологии предпринимаются и в настоящее время (см.: Тюпа 2016).

В отличие от общеизвестной «формальной школы», сыгравшей немалую роль в формирований классической структуралистской нарратологии, российская «школа исторической поэтики», совсем недавно заинтересовавшая немецких филологов (см.: Die russische Schule der Historischen Poetik 2013), во Франции, как мне представляется, практически не известна.

А между тем любую нарратологическую категорию следовало бы рассматривать не только в синхронии универсальных нарративных структур, но и в исторической диахронии: генезис, эволюция, актуальное функционирование в нарративных практиках последовательно сменяющихся культурных периодов. Исторический подход позволяет раскрывать истинную природу рассматриваемой категории как ее антропологическую этиологию и перспективу социокультурной валентности.

Особо существенна в этом отношении категория нарративных стратегий, характеризующая нарративные высказывания со стороны их цельности, а не как сумму «приемов» (см.: Tjupa 2014). Очевидна связь этой категории с проблемой жанрового репертуара словесности. Историческая нарратология жанровых стратегий способна, мне кажется, вполне реабилитировать понятие о жанре на новых, не нормативных основаниях.

Между тем, немецкий нарратолог Моника Флудерник имела веские основания говорить о «глубине пренебрежения диахронным подходом, преобладающего в нарратологии» (Fludernik 2003: 334), а ее призыв совершить «прорыв» в «захватывающе новую область [исторических – В.Т.] исследований» (Fludernik 2003: 332), прозвучавший в 2003 году, пока еще так и не получил достойного отклика. Если не считать довольно робкой попытки Ирен де Йонг (см.: Jong 2014), а также недавно завершенной Вольфом Шмидом книги об исторической эволюции ментальной событийности в романных нарративах (перевод ее на русский язык пока еще только планируется) [см.: Schmid W. Mentale Ereignisse. Bewusstseinsveränderungen in europäischen Erzählwerken vom Mittelalter bis zur Moderne].

Построение исторической нарратологии (более основательной, чем едва наметившийся в западной науке «диахронический подход» к нарративным практикам) является, несомненно, проектом весьма амбициозным и трудоемким. Путь к этой цели уходит, по-видимому, за горизонт современной научной ситуации. Но если бы проектом заинтересовались еще и наши французские коллеги, можно было бы смотреть вперед с гораздо большим оптимизмом.

ЛИТЕРАТУРА

 Бахтин М.М.

1996 — Бахтин М.М. Собр. соч.: в 7 т. Т. 5. М., 1996.

1975 — Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики.  М., 1975.

Веселовский А.Н.

2010 — Веселовский А.Н. Избранное: На пути к исторической поэтике. М., 2010.

Тюпа В.И.

2014 — Поэтика «Доктора Живаго» в нарратологическом прочтении / под ред. В.И. Тюпы. М., 2014.

2016 — Тюпа В.И. Введение в сравнительную нарратологию. М., 2016.

Рикёр П.

2000 — Рикёр П. Время и рассказ. Т. 1. / Пер. с фр. М.-СПб., 2000.

2000 — Рикёр П. Время и рассказ. Т. 2.

Шмид В.

2008 [2003] — Шмид В. Нарратология. М., 2003; изд. 2-е, 2008.

Baroni R.

2010 — Baroni R. Réticence de l’intrigue //  Narratologies contemporaines. Paris, 2010. Pp. 199-214.

Fludernik M.

2003 — Fludernik M. The Diachronization of Narratology // Narrative. Vol. 11, # 3, October 2003.

Jong de I.

2014 — Jong de I. Diachronic Narratology // Handbook of  Narratology. 2^nd edit. Vol. 1. Berlin/Boston: Walter de Gruyter, 2014.

Kemper D., Tjupa V., Taškenov S. (ed)

2013 — Die russische Schule der Historischen Poetik / Hg. Dirk Kemper, Valerij Tjupa, Sergej Taškenov. München: Wilhelm Fink, 2013.

Korthals Altes L.

2014 — Korthals Altes L. Ethos and Narrative Interpretation. University of Nebraska Press, 2014.

1970 — Rhétorique générale par le groupe μ. Paris, 1970.

Schmid Wolf

2017 — Schmid W. Mentale Ereignisse. Bewusstseinsveränderungen in europäischen Erzählwerken vom Mittelalter bis zur Moderne. Berlin und Boston: de Gruyter, 2017 (= Narratologia 58).

Tiupa V.

2015 — Tiupa V. Mikhail Bakhtin and Michel Foucault: At the Sours of the Concept of “Discourse” // Comparative Literature & World Literature. Peking University Press, 2015.

2014 — Tjupa V. Narrative Strategies // Handbook of  Narratology. 2^nd edit. Vol. 2. Berlin/Boston: Walter de Gruyter, 2014.

Whorf, B. L.

1952 — Collected Papers on Linguistics, Washington D.C., Foreign Service, 1952.

French version

English version